А Лувр — совсем другое. Золотой самородок в буром песке повседневности. А вообще я тебе скажу, что готика для меня как сушеные хрящи огромной рыбы. Архитектуру, я убежден, нужно месить. Мять, лепить, составлять из кусков. Любая постройка хороша, когда она не топчется на месте, пусть кружится в воздухе, пусть парит. Если это дворец — он должен жить, двигаться. Ты согласен?

Франческо разглядывал Лувр, и ему пришло в голову, что настоящая архитектура — это не только форма, но и цвет, заключенный в ней. Вместе они и создают цельный образ.

Конечно, если бы он знал Флоренцию, он совсем иначе воспринимал бы все, что видел в Париже. То, что открылось его созерцательному взгляду во Флоренции (туда он попадет только через пять лет), перевернуло все его представления об архитектуре барокко. Он упивался изобилием цвета, изобилием лепнины, изобилием узора. Флоренция была городом счастья, охристо-розовая, с красными черепичными крышами.

Франческо увидел скульптуры Микеланджело, фрески Джотто, тосканские холмы, шпили и купола. Он узнал, что такое увеселительный дворец и что такое парадная резиденция. Он узнал настоящую цену величавой торжественности. И во Флоренции, увидя все собственными глазами, он лучше понял тоску отца по городу, который Леонардо считал самым идеальным в мире.

— Иди сюда, Франческо, — позвал его отец, — смотри, бамбино мио[11], я тебе сейчас наглядно поясню, что такое французский ренессанс. Ты видишь эти колонны со статуями, аллегорические фигуры? Смотри, как они дополняют архитектуру, обогащают ее! Это сделал великий скульптор Жан Гужон. Из-за них Лувр стад таким пластичным, что я не знаю ему равных. У тебя в жизни будет свой Лувр — учти этот опыт, возьми на заметку…

Архитектор Растрелли вспомнит слова отца, когда будет строить Зимний дворец в Санкт-Петербурге. Здесь он достигнет своей высшей ступени. Он разместит статуи на балюстраде крыши и добьется широкого, плавного, текучего ритма.

Но то будет позже. А сейчас юноша рад жаркому солнцу, чистому воздуху, пению птиц, доносящемуся из темной листвы.

В нем бурлят живые токи молодости, душу распирает детская неукротимость. У Франческо такое же, как у отца, свежее красивое лицо, темные карие глаза. У него по-детски толстые сочные губы. Он проводит по ним языком, потому что рот пересыхает от зноя. Интересно, думает Франческо, что же будет летом, если уже в апреле жара успела утомить горожан. Они устремились к воде — бродят по набережным Сены, стоят у фонтанов, плещутся в прудах.

В шестнадцать лет жизнь кажется нескончаемой… Ты ощущаешь прилив молодых сил. Растет душа, крепнут крылья. Впереди — счастье. Пьянящее, молодое, необъяснимое чувство радости…

* * *

Один мудрец заметил, что старость бывает величественная, бывает гадкая, бывает жалкая. А бывает и гадкая, и величественная вместе.

Нечто подобное отцу и сыну Растрелли предстояло теперь увидеть в самом центре Парижа.

Дом гадалки был древний и обшарпанный. Он выходил углом на Комартенскую улицу и сохранил на себе остатки лепных украшений. Лучше всего на доме видна была лира, намекающая на то, что люди искусства не были здесь посторонними.

Когда они увидели старуху, отец шепнул Франческо:

— Такая плюнет на золото или серебро и своим ядом растворит получше любых кислот!

Брови у старухи походили на две щетки — жесткие, с густыми волосами. Тяжелые веки оставляли для глаз маленькие просветы.

Лицо у нее было сухое, недовольное. И когда она выходила в маленькую освещенную залу, провожая очередного клиента, когда обводила злыми глазами пять-шесть посетителей, что покорно ждали ее приговора (втайне надеясь на лучшее), во взгляде гадалки пробегало мрачное торжество.

Наконец дошла очередь и до Растрелли-старшего. Он сделал сыну знак головой. Они оба вошли в небольшую квадратную комнату вслед за старухой.

Комната была погружена в полный мрак. Только где-то в дальнем углу теплилось несколько тоненьких свечей. Их мерцанье отбрасывало тонкие желтые стрелы слабого света на стол. Там старуха и примостилась в высоком кресле.

— Итак, сударь, — заговорила старуха с необыкновенной энергией, — о чем бы вы хотели погадать у меня? — Она угрожающе вскинула свои анафемские брови и обвела отца и сына прищуренными глазами.

"Проклятая колдунья", — подумал скульптор, за деньги, которые он отдаст сейчас гадалке, он мог бы прекрасно провести время на Граммонтской улице, или на Гельдернской улице, или, наконец, в Рульском предместье. Это были улицы молодого порыва и красоты. Там были такие девицы, что любят не за деньги, как о них говорили. Они любили любовь.

Тяжело вздохнув, скульптор сказал:

— Я хотел бы вас просить…

Тут гадалка резко перебила его. Старая ведьма не только завопила, но еще и пристукнула костлявым кулаком по столу: