"Езжай, Растрелли, трудись!"

ачалось у них все слишком даже хорошо. В экстракте[14], который учинили с отцом в Париже в октябре 1715 года, было сказано, чтоб оному Растреллию с большим своим сыном и учеником в службе императорской быть три года и работать во всех художествах и ремеслах, которые он умеет, и обучать оному русских, а жалованья давать обоим по тысяче пятьсот рублей на год… Дорожные протори от Парижа до С.-Петербурга за него, за сына и ученика его заплатить ему, безденежную квартиру на три года, в которое время дать ему даром место на строение особливого его дому, и ежели по трех годах не похочет больше быть в службе, вольно ему ехать, куда он похочет…

Условия, какие им тогда предложили, были так выгодны, что отказываться от них было просто глупо.

И все равно настроение, в котором они покидали Париж, было не из веселых: оставляли нажитое место, дом, матушку, родственников, ринувшись в неведомую страну. За тридевять земель. Большую часть дороги отец молчал, а сын смотрел в окно коляски и сдерживал себя — ему хотелось болтать, расспрашивать отца, делиться впечатлениями. Порой он испытывал вдруг необъяснимую радость: новое манило… Они ехали работать. Ехали возделывать необъятное поле российского художества.

…Красота Тироля вывела отца из оцепенения. Горы, горы, горы — в продолжение восьми дней. Крутые вершины, облаченные в снежные мантии, скалы, напоминающие орган, вселяли светлые мечты. "Все будет хорошо, все сложится как нельзя лучше", — думал младший Растрелли.

"Мама, я вижу лунный рог сквозь мокрые сучья, — писал он в Париж, — его отлили из самого чистого серебра, мы уже двенадцать дней движемся в сторону России, а пока за окном чудесная Италия, оттуда морским путем к северу".

Из Аугсбурга ехали на Триест, и все немецкое давно убежало назад, сменившись итальянским. Другим стало небо, другой земля, по-другому засвистали птицы в кустах. Мантуя, Модена, Болонья сразу же поколебали желание ехать скорее и нигде не задерживаться. Россия все еще была очень далеко, а Италия звала наслаждаться жизнью и забыть обо всем. Наконец они приехали в Кенигсберг, и там 14 февраля 1716 года нагнал их царский поезд. Беседа отца с царем Петром происходила в порту, когда переменяли подводы и царь осматривал верфь.

Около часу беседовали они. Петру отец, очевидно, понравился, ведь он видел перед собой человека основательного, надежного, верного. Он чувствовал в нем искушенного мастера. По вкусу, видно, пришлись ему здравые и откровенные суждения отца. И о царе отец рассказывал сыну потом с большой теплотой, совершенно им покоренный. Франческо понял, что отец не только искал в нем опору для всей их будущей жизни. Он охватил как художник весь облик Петра — с его простодушием, с его человеческим достоинством. Это была модель — что надо! Человек упорный, настойчивый, мужественный, взваливший на свои плечи добровольно управление огромной державой, которую ему захотелось переделать и обновить.

— Езжай, Растрелли, трудись, — напутствовал отца царь, — может, пользу принесешь моему отечеству, а я прикажу сделать для тебя все, что надобно для безнуждной жизни. Дам тебе письмо к Меншикову с необходимыми указаниями.

— Будем способствовать благу России художеством по мере дарований наших! — весело выпалил отец в ответ.

Письмо царя Меншикову гласило: "Доноситель сего Растрелли, который нанят во Франции, и которого тракта-мент при сем прилагаю, и когда он к вам прибудет, то проб против договору исправно было плачено на наш счет, также квартиры и прочее. Также чтобы даром времени не тратить, велите пробы ему своего мастерства делать и модель палатам и огороду (саду) в Стрельне, и понеже вы не всегда в Петербурге будете, того для прикажите Брюсу, дабы он за ним смотрел, а они к нему и прибежище имеют".

Но сего монарху показалось не совсем достаточно. Он, как передавали, приписал еще и Брюсу: "Мастеровые люди Растреллий с товарищи из Франции едут в нашу службу, о которых я довольно писал к князю Меншикову, но понеже оной отлучаться будет (о чем и к нему писал), дабы они к вам прибежище имели, и вы о них старайтесь же, чтобы даром не жили, но пробы своего мастерства делали, также чтоб модель палатам и огороду в Стрелине своего мнения сделали".

Франческо выпросил это письмо у Меншикова, когда узнал о смерти Петра. Таковой царский рескрипт был и памятью доброй о нем и мог когда-нибудь сгодиться. Было в этих письмах что-то очень доброе, живое, человеческое.

И вот при таком благоприятствии колесо фортуны все же скрипнуло.

Все дело в архитекторе Леблоне и в некоторых щекотливых свойствах старшего Растрелли.

Жан-Батист Леблон — архитектор французской нации — приехал в Россию чуть позже их. Он привез с собой запас блестящих идей, которые намеревался воплотить в жизнь в Санкт-Питербурхе.

Петр хотел облечь несбывшиеся мечты России в форму прекрасного града. Муки и страдания оставались величественным фасадом.

Пристойное могуществу державы великолепие новой северной столицы позволило впоследствии одному замечательному испанцу заметить, что Петр I был самым великим художником России в широком смысле этого слова, ибо он нарисовал в своем воображении замечательный город и упорно создавал его на огромном холсте природы.

Леблон был человек необыкновенный и хорошо знал, для чего живет на этом свете. Вот он-то, Леблон, а вернее, ссора между ним и отцом способствовала тому, что царь резко изменил свое первоначальное зародившееся к Растрелли доброе мнение и весьма охладел и переменился к фамилии Растрелли.

Но спервоначала следовало бы почтить достойной памятью большого архитектора, каковым был Леблон. Он был честен, не умел притворяться и, получив выгодный ангажемент от Петра, отнесся к своим обязанностям крайне добросовестно.