х, Леблон, Леблон! Грех у Растрелли-старшего на душе перед тобой, и грех немалый… Но что поделать ему с собой, если он в полном помешательстве и злости не может ничего, не волен с собой совладать. Художники — народ легковозбудимый, нервический. Их постоянно заносит.

"Санкт-Петербург по неколиком времени будет величайшим и славнейшим паче всех городов на свете". Это твои слова, Леблон, и оба Растрелли готовы подписаться под ними тысячу раз.

Меншиков — герцуг Ижорский — прилагал силы к тому, чтобы обвинить тебя, Леблон, в бездействии, возбудить к тебе недоверие царя. Запятнать чистого человека, сделать его жертвой легко — это везде умеют, а в России делают со страстью, упоеньем и татарским коварством.

Почему — и сам не знает — так мрачно отозвались в его ушах слова Леблона, что все архитекторы должны ему подчиняться?

Растрелли-старший тогда подумал, что вовсе это не царская воля, а распоряжение Меншикова. "Без боя не уступлю", — решил он.

Леблону рекомендовали служителя, который перед тем ушел от Растрелли, и он послал к нему спросить: хороший ли человек, рекомендуемый ему?

Тут Растрелли совсем взбесился и велел передать, что он, граф Растрелли, не желает, чтобы слуга этот у Леблона служил, а если, паче чаянья, возьмет он его к себе, то Растрелли всякими случаями будет творить ему позор и бесчестие. К этой угрозе Растрелли прибавил через посыльного и еще кое-какие обидные жестокие слова. Леблон жаловался Меншикову, но тот только посмеивался.

Потом Леблону случилось проезжать мимо растреллиевского дома. Старший Растрелли велел прикомандированным к нему солдатам выскочить на улицу и как следует француза попугать. Когда его коляска поравнялась с домом, солдаты схватили под уздцы лошадей и стали резать у них упряжь. Переводчик Михей Ершов заорал на солдат, и они нехотя отошли. Но только Леблон успел опять сесть в коляску, как солдаты и еще трое высланных на подмогу лакеев снова бросились, но уже не на лошадей, а на самого Леблона.

Нападавших отогнали. Весть об этом быстро распространилась по всему городу.

Возмущенный до крайности, Леблон написал князю Меншикову, что если он не окажет ему законной защиты от графа Растрелли и его людей, то он принужден будет просить царя отпустить его обратно в отечество.

Меншиков вызвал Растрелли-старшего и строго пригрозил, потребовал оставить Леблона в покое. Граф с веселым бесстрашием потребовал от него полной автономии в своих делах и сказал, что, если его будут заставлять подчиняться Леблону, он немедленно покинет Россию. Меншикову не хотелось терять графа. И он стал склонять Леблона к миру. Тому эта история уже порядком надоела, и он великодушно простил графа.

Растрелли сказали, что Меншиков написал царю письмо, в котором скрыл суть дела, но сообщил, что Растрелли не хочет подчиняться Леблону и просит абшиту, однако ж он, Меншиков, уговорил его и определил, чтобы он в Стрельне, на своем основании начатую модель совершал.

Когда Леблон увидел, что ему всюду ставят палки в колеса, на каждом шагу обманывают, а вокруг кипит вражда и злопыхательство, у него совсем опустились руки. А Растрелли торжествовал.

В этот-то момент и налетел на Леблона царь в Стрельне и увидел, что жалобы Меншикова имеют под собой почву. Стройка почти не движется, обещанное французом не исполнено, мастерских, в которых он обещал обучать русских архитектурии и в помине нет, конца и края начатому не видать. Царь обошел все, повернулся к нему и, выкатив налитые кровью глаза, то ли замахнулся на него дубиной, то ли в сердцах огрел. Леблону этого было слишком. Да еще с его парижской славой.

От огорчения и обиды, как человек гордый и независимый, он приехал домой в сильной тоске, не проболел и недели в горячечном бреду и больше не поднялся. Официально было объявлено, что он болел оспой… Жан-Батисту Леблону не было еще и сорока лет. Россия оказалась для него слишком непосильной ношей. Не так много он успел сделать..

Оставил ты, Леблон, бедного Растрелли с камнем на душе и неспокойной совестью, с чувством стыда и раскаянья за варварскую грубость. И он сделал лишь то единственное, что может сделать один художник для утверждения памяти другого: отлил из бронзы бюст Леблона и отправил его во Францию.

Глава шестая

"Хватает воздух он пустой…"

у студеную зиму 1730 года все запомнили, потому что в ночь с восемнадцатого на девятнадцатое января в начале первого часа скончался император Петр Второй.

Еще с вечера стали съезжаться в московский Лефортовский дворец, где умирал четырнадцатилетний монарх, члены Верховного тайного совета, знать, архиереи, сенаторы, генералитет. Все были настроены тревожно, выжидательно, жались друг к другу, связанные невольным сознаньем общности и перемены судьбы.