Ради справедливости заметим, что старший Растрелли бывал слишком упоен собой, успехами сына, болезненно тщеславен. Его пьянила удачливость в делах. Общение с ним в такие периоды становилось невозможным. Он смотрел на всех свысока, его охватывала какая-то дьявольская дерзость и нетерпимость, исступленное самообожание. Потом это проходило. Но он успевал нажить себе врагов, которые мстили ему в отместку за обиды, нанесенные им невзначай, или вымещали на нем свою бездарность. Это его состояние напоминало внезапно налетевший южный ветер, который взбаламучивает все вокруг, подымает на море шторм, гнет и ломает деревья. А после внезапно исчезает.

Только объятое беспокойством море еще долго шумит и бьется в ярости.

Так вот тот же Иван Лефорт, который уговорил Растрелли ехать в Россию, указал царю и на знаменитого парижского архитектора Леблона, рекомендуя его как искусного мастера многоразличных художеств, пользующегося во Франции большим авторитетом.

Петр, как известно, на веру ничего не принимал и поручил разузнать о Леблоне прозорливому комиссару Адмиралтейства Конону Зотову, который был тогда в Париже. Зотов разузнал и заключил с Леблоном контракт, где француз титулован генерал-архитектором с окладом в пять тысяч рублей в год. Зотов сам решил сопровождать архитектора, чтоб ускорить дело и чтоб дешевле стала дорога.

В мае 1716 года они оба прибыли в Амстердам, затем через Нарден и Оснабрюк пустились в Пирмонт. Здесь Петр отдыхал и пользовался лечебными водами.

Художник был представлен русскому царю. Тогда же Петр написал Меншикову: "На сих днях приехал сюда Конон Зотов и привез с собою из Франции славного архитектора и механика Леблона и прочих мастеров, которые приняли нашу службу, и оных к вам отправим сухим путем".

С Леблоном царь был неотлучно не только во время пребывания своего в Пирмонте, но и в пути до Шверина. В июне Петр снова пишет Меншикову: "Доносителя сего Леблона примите приятно и по его контракту довольствуйте, ибо сей мастер из лучших и прямою диковинкою есть, как я в короткое время мог его рассмотреть. К тому же не ленив, добрый и умный человек, также кредит имеет великий в мастеровых во Франции и кого надобно через него достать можем. И для того объяви всем архитекторам, чтобы все дела, которые вновь начинать будут, чтобы без его подписи на чертежах не строили, также и старое что можно еще исправить".

О государственной пользе хлопотал царь, хотел порядок навести в градостроительстве, да не учел важного обстоятельства: четкость военного приказа хороша в среде людей покорных. Но отдать команду художнику, его внутреннему побуждению, его одержимости — пустое дело. Всякая попытка сделать это — несостоятельна. Никак нельзя не считаться с самолюбиями художников, в коих и проявляется вернее всего их настоящая ценность.

Ментиков отдал официальный приказ: собрать всех архитекторов в городовую Канцелярию, где Леблон изложит им свои соображения.

Ну и собрались инженер-полковник Трезини, Матарнови, Браунштейн, граф Растрелли, Михайло Земцов, Шедель, Швертфегер и прочие.

Все это были опытные и добрые мастера, наделенные и талантом, и трезвым расчетом, но Леблон стал разговаривать с ними заносчиво и прибавил, что планировать будет он, а остальные будут контролерами на стройке, что все его решения обязательны. Тут старший Растрелли не выдержал, вспылил, затопал ногами как ужаленный. Он закричал:

— Как другие — не знаю, а я лично тебя слушать не хочу и не буду! Леблон, мне ты не указчик! Ты генерал, а я архитектор и скульптор, я таких, как ты, генералов могу за день вылепить целую дюжину! А приказы я буду выполнять только двоих — господа бога нашего и императора всероссийского. Да и то, пока я у него на службе…

Отец не верил, что царская воля такова, чтобы все подчинялись Леблону, который не хочет считаться ни с русской строительной традицией, ни с мнением коллег, ни даже с самим князем Меншиковым, которому он прямо говорил о его упущениях. А того это бесило неимоверно. Недовольство Леблоном росло среди вельмож, которые имели отношение к строительству. Роптать-то на Леблона роптали, но с известной осторожностию, потому что царь мог за это строго взыскать. Все знали, в какую ярость мог прийти Петр, если видел, что кто-то пытается ему мешать, становится поперек.

Леблон обладал многими знаниями, провести его было невозможно. Его энергия преодолевала все затруднения. Он представил царю свой проект застройки и планировки Петербурга. Он отобрал у Растрелли-старшего план Стрельны, признав его малопригодным. Генерал-архитектор Леблон сам произвел точное исследование местности и нивелировку. Он подал царю "Положение места и строения", с планом Стрельнинского дворца. В это же время Меншиков жаловался Петру, что у Леблона ничего не делается, хотя сам мешал французу, задерживая производство работ.

В своих планах Леблон слишком доверялся геометрическому духу. Он не хотел считаться с природными условиями. Его город должен был быть строгим, сухим, тесным. Так, он наложил овал, образуемый крепостными стенами Петербурга, прямо на то место, где Нева сливается с Невкой.

Это вызвало у всех архитекторов недоумение, а потом сильно развеселило. Леблон молча и задумчиво глядел на свой проект и был, казалось, невозмутим. Он моргал своими густыми белесыми ресницами, а потом взял и передвинул центр города на запад. Сердцевиной Петербурга Леблон хотел сделать императорский дворец в центре Васильевского острова. Но по общему мнению всех петербургских архитекторов, сердцем новой столицы должно было стать Адмиралтейство на берегу Невы. Когда центр передвинулся в излучину реки, Нева — эта дразнящая блистательная красавица с ее плавным течением — сама собой вошла в общую композицию города.