— Так что же за дело дорожное у тебя, Антон? — прихлебывая чай и согревая о кружку руки, спрашивает Поярков.

— Нужно провести тяжеловесы от Магадана. — Я передаю разговор с Юрьевым, краски сгущаю. Василий Андреевич только кивает головой да ухмыляется.

— М-да, — говорит он, когда я замолкаю. — Пятьсот тонн на крюке. Приличное тягло надо!

— «Стратегами» потащим, — встревает Славка.

— Ты имеешь в виду МАЗ-пятьсот сорок три или АТТ?

— МАЗ-пятьсот сорок три, конечно. Это машина!

— Машина-то мощная, ничего не скажешь, — Поярков только теперь замечает, что чай остыл.

— Подгорячи-ка, Вячеслав Иванович, — протягивает он кружку.

— Пожалуйста!

Когда кружка наполняется, Поярков, вытянув губы трубочкой, схлебывает опупок, в котором отражается оконная рама и раскаленная добела лампочка.

— Полста тонн по нашим дорогам для «Стратега» потолок, — задумчиво говорит Василий Андреевич, — и то на подъемах подсоблять надо, надо подсоблять.

— А кто возражает, я тоже говорю, что надо, — откликается Славка.

— Под такой груз сколько тяги потребуется, сколько машин? Тягу, куда ни шло, можно поставить, а вот как впишемся в кривуны, в «гитары»? — размышляет вслух Поярков.

— Можно и на лебедках пройти, — замечает Славка.

— На лебедках, говоришь? — поворачивается к нему Василий. — На лебедках? На лебедках не пойдет. Это тебе не на стапелях, где мертвяки есть…

— Как же не пойдет? Ну и что, на мертвяки можно поставить машины.

— А так, не пойдет, Вячеслав Иванович, и все.

— Ну, это не разговор, доказать надо. Вот у нас на Диксоне однажды морской катер выволакивали на берег, так исключительно лебедками…

Ну, думаю, сел Славка на своего конька. Я про Диксон уже, кажется, абсолютно все знаю, поэтому не слушаю. Пусть душу отводит. Тут уж он и Тамару Васильевну вспомнит, и сынишку. А Василию Андреевичу все в новинку, пусть послушает. Мне же надо еще сварить для Гольца овсянку, сдобрить тушенкой, остудить и накормить собаку.

Вот уже и за полночь перевалило. Вижу, не хочется Славке отпускать Василия Андреевича.

— Ничего, брат, не поделаешь, завтра рано вставать, — извиняющимся голосом говорит Поярков.

Я поддерживаю:

— Еще успеете наговориться. Вам обоим придется выехать пораньше. Пока получите технику, расконсервируете, то да се, а дня через два и я подъеду.

Вместо двух дней прошла неделя, пока оформлял бумаги, отправлял сварочные аппараты, инструменты. А тут как раз подвернулась попутная машина — бензовоз. Решил ехать на бензовозе.

— Устраивайся, — сказал водитель, — перекушу на ходу и в путь.

Я снял полушубок, и в кабине сразу стало просторнее.

Шофер, не торопясь, сосредоточенно жевал хлеб, вкусно прикусывая копченым салом, и смотрел себе в колени. Покончив с едой, отряхнул с газетки крошки в широкую, как совок, ладонь и, запрокинув голову, бросил себе в рот. При этом кадык на его жилистой шее сработал оружейным затвором: знает цену хлеба.

И вот мы едем. Водитель знай крутит баранку, и ни одного слова. И весь он какой-то окаменелый. Лицо с желтым отливом, то ли больной, то ли чифирист заядлый — не пойму. Со Славкой сейчас травили бы всякие байки, путь-дорожку комментировали, а с этим уже несколько часов в пути и словом не перемолвились. Правда, чрезмерно болтливые тоже надоедают. Но все же на одной стройке работаем, вроде есть о чем поговорить. Только так подумал, а шофер и говорит:

— Как-то везу агронома, вот как тебя. Сидит хомяком, губы надул и молчит. Выймет из-за пазухи бутылку, хватанет из горлышка и опять за пазуху, а сам кемарит. Ладно, думаю. Вот в очередной раз отпрянул он от бутылочки, закрыл глаза, а я давай машину кидать — влево, вправо. Ерзаю на сиденье, локтями работаю. Седок мой открыл глаза в недоумении — то на меня, то на дорогу. Ухватился за скобу, съежился. А я пуще того.

— Что ты делаешь? — не выдержал.

— Не видишь, — отвечаю, — черти дорогу перебегают. Ишь как прыгают, того и гляди под колеса попадут.

С агронома хмель как веником смахнуло. Веришь, больше в бутылке не прикоснулся.

— Может, и мне вас развлекать? — спросил я.

— Какие могут быть развлечения, не к этому ведь я. Так вспомнилось. Понимаешь, выветрился я весь, пребываю как бы в невесомости.

Остаток пути ехали молча, каждый думал о своем.

Мы ехали всю ночь. Фары рубили темноту и вязли в распадках, залитых студенистым, вязким туманом. Бесконечная серая лента дороги рябила в глазах, а пение мотора укачивало и убаюкивало. Голова непроизвольно падала, и стоило немалых усилий, чтобы не заснуть, своим бодрствованием поддерживать и водителя.