— Говорил, включая в это число и женщин, и, возможно, детей. Но дело-то какое, они ведь себя хозяевами считают. Не только в Хольцхайме — судя по тому, как разъезжают по Дюссельдорфу. Разве отдыхающий после сытного обеда лев ожидает, что, скажем, зебра вдруг подскочит к нему и проломит копытом башку?

— От зебры вряд ли, — согласился Бастиан. — А вот от буйвола — запросто.

— Так мы и не буйволы, — заговорщицки улыбнулся Хельмут. — Я, может, не самую удачную аналогию выбрал, но ты все равно понял, о чем речь. И знаешь, не думаю, что эти подонки ограничились теми тремя пленниками. Сдается мне, их там поболе. Ты уж извини, но я не могу бросить невинных людей на произвол судьбы. И так слишком много народа пострадало, ты сам это знаешь. Но, если ты откажешься пойти со мной, ни обиды, ни уговоров ты от меня не дождешься. Как раз присмотришь за Бертой, ей точно в таких мероприятиях лучше участия не принимать.

— Как это — откажусь?! — возмутился Бастиан. — Не дождетесь! Конечно, я с Вами!

— Вот и славно.

— Не хочу я оставаться в Дюссельдорфе, здесь с каждой минутой все тоскливее.

Перед тем, как свалиться на жесткую и не слишком удобную, но такую желанную постель Хельмут вышел на прогулку с Бертой. Старушка умаялась от сидения в четырех стенах, она привыкла к ежевечернему променаду, нужному не только для удовлетворения первичных потребностей, но и для успокоения чуткой собачьей души.

Улицы ожидаемо встретили мертвым безлюдьем, какой не встретишь даже в предрассветный час в забытом Богом захолустном городке. Но было в этом всем нечто притягательное, нечто мистическое и даже прекрасное. Кто из нас может похвалиться, что чувствовал себя единственным человеком в большом городе?

Стоило Хельмуту отворить ворота и выйти из закоулка-тупика, как он очутился в таинственном сумрачном иномирье, в царстве замершего навеки времени, где не поют птицы и не дует ветер. Первые, правда, всегда по вечерам молчат, а уж после такого обжорства и подавно клюва не откроют. Не понимают еще, что сегодняшний аттракцион щедрости — это разовая акция.

Из грез Хельмута вывел здоровенный мастиф, показавшийся в левом конце улицы и поначалу принятый то ли за кабана, то ли за небольшую лошадь. Он неторопливо бежал, махая хвостом и сыто облизываясь. Кажется, это порода зовется «тибетской» — густая темная шерсть, мощные лапы и широченная морда, навевающая ассоциации с танком.

На миг Хельмут встретил своими глазами глаза пса, холодные, отчужденные и настороженные. Рядом задрожала от страха Берта, но отступать она была не намерена. Впрочем, нагнетать тоже. Ни лая, ни рыка от овчарки не доносилось.

Мастиф замер в десяти метрах и уставился на Берту, а затем медленно и жутко оскалил огромную морду. Хельмут как окаменел — как, как он мог забыть ружье в хостеле? Ах, да, думал ведь только по внутреннему дворику пройтись взад-вперед, но Берта потащила его на улицу. Да, здесь остается винить только себя.

Пес низко зарычал и сделал шаг навстречу. Берта отозвалась не менее злым рыком, оскалилась, набычилась. Нет, она собиралась драться, ведь рядом хозяин. Берта не выдержит и десяти секунд против этого молодого, сытого монстра, перешедшего из категории домашних в «дикие» за неполную неделю.

Внезапно мастиф отвернулся и опрометью кинулся прочь, туда, откуда явился. Не прошло и пары секунд, а пса уже и след простыл. Хельмут в полнейшем недоумении проводил его взглядом, а потом вдруг дернулась Берта, да так крепко, что он, пытаясь удержать поводок, повалился на асфальт.

Овчарка взвыла жалобно и громко, как будто что-то доставляло ей невыносимые страдания. И тут Хельмут услышал это. Почти неразличимый тоненький звук плавно перетекал в мощное, насыщенное и очень мелодичное многоголосье. Собаки ведь слышат высокие частоты, недаром животным из спецподразделений отдают приказы ультразвуком, чтобы не перехватили люди….

Хельмут с трудом подтащил упирающуюся Берту и прижал ее к себе одной рукой, другой отчаянно поглаживая по голове. Сердце старой собаки колошматило так сильно, что у Хельмута не на шутку испугался — не хватало еще и Берту закопать в холодную землю. Нет-нет, держись, держись!

Человеку этот звук, прочно повисший на улицах и налипший на стены зданий, не казался таким уж пугающим. Жутким, заставляющим все внутри мелко дребезжать в такт неведомому ритму, но не сводящим с ума, как Берту и того пса. Пса, отважившегося вкусить человеческой плоти, но сиганувшего в кусты от какого-то непонятного звука.

Да нет, чего же непонятного. Зомби, будь они нелады…

Берта, наконец, поняла, что звук не может причинить ей вреда. Вой переливался красивыми интервалами и вспыхивал необычными рисунками, у которых не определишь ни размер, ни ритм, а затем вновь скатывался до рокота преисподней, напоминающий звук кипящий воды. Самое интересное заключалось в том, что песнь зомби лилась совершенно непрерывно, и рождалась она явно не их гортанями и голосовыми связками. Гуманоид ведь так не сможет, просто не сможет.