– Однажды я читал Карэлу "Сказание о рыцаре в каймановой шкуре" и на строчках:

Наш рыцарь увидел, но смог не подать даже вида

Как молнию в кронах летящее тело багрида.

Карэл привлек меня взглядом и, попросив остановиться, запавшим слабым голосом спросил:

"-Папа, а кто такой багрид?"

А ведь ему, в ту пору, без малого, исполнилось тринадцать лет. И тогда я осознал какие огромные драные дырявые пустоты в жизни моего мальчика я пытался заштопать,- глаза Астрела внутри переменились, точно все быстрее и быстрее надвигалось то страшное ради чего он пришел к его преподобию:- Я не опускал руки и день сегодняшний обожал не меньше чем всякий иной дарованный мне Господом,- белки его глаз сверкали точно заживо отшлифованные в центрифуге среди измельченной скорлупы грецкого ореха. Они были раскалены грустью:- Неисповедимы пути Господа. Никто не ведает кто следующий и сколько отпущено нам. Едва нынче, переступив порог спальни Карэла я ощутил покорное облегчение уснувшей в нем боли. Я взял руку сына с такой осторожностью, словно это были крылья бабочки с тонкой пыльцой.- голос Астрела перешел на шепот, точно он навсегда разучился говорить нормально:- Пальцы уже ледяные. В его белом как мел почти юношеском мягко очерченном лике было что-то нежное, если не девичье. Не яркая полоска приоткрытого рта, как свежая рана перерезала лицо. Он был очень тонкий и худой, почти плоский. Шея напряженно вытянулась, мускулы расслабились а рот ощерился,- Астрел внутренне заспешил будто убегая от преследующих его подробностей. Заметался, разом утратив все свои силы, оставаясь неподвижно сидеть.- Карэл умер во сне, тихо и безболезненно. Без мучительных спазм.- И вдруг вновь ломким, неожиданно высоким от волнения голосом прерывисто заговорил:- После этого что-то кончилось в моей жизни. Почему же мне, тому кто служил Господу нашему верой и правдой в четырех поколениях, подкрепляя его основополагающие истины, Создатель отплатил муками?!

– Смерти испугался, маловер!- выкрикнул отец Аквитин и посмотрел на Астрела уничтожающим взглядом.- Мира в душе нет. Гордыня это, понимаешь, одна гордыня? С кем ты борешься споря?! С миром. Со вселенским порядком или, всего лишь, с самим собой? Благодать о людскую неблагодарность забывших поганится, что наша вера есть то, что мы вкладываем в нее.- Наставительно проговорил его преподобие, голос которого из страстного и безжалостного становился распевным и тягучим.- Вспомни о своей вере, сын мой. Изо всех слабых сил молчи и моли Бога избавить тебя от гордыни. Ибо подлинная святость в беспричинности веры. Надейся на Господа, уповая, что возженные тобой свечи жизней осветят закоулки веры. И нет того греха, который бы Господь не мог простить, потому как нет для него ничего невозможного.

Витражная аранжировка с подсветкой создавала дополнительный объем комнате, которой перестало хватать келейности.

Астрел был скован неловкостью, что ему, в подобных интонациях, приходилось разговаривать с отцом Аквитином, но страстной силы взгляд его преподобия вынуждал быть предельно искренним:

– Неся в себе образ Божий человек наделен правом общения с ним. А всякое общение подразумевает дискуссию. И вопрос мой не предъявление Всевышнему за нанесенный мне ущерб, а поиск тех порой незримых подсказок, без которых опоры веры гнуться.

Голос отца Аквитина сделался таким же мягким как и его лицо:

– Господь помогает вере мучимой, но не утраченной, врачуя недуги души человеческой. Всецело положись на промысел Божий и тем самым разгрузи душу свою. Ибо сказано в книге-книг: "И смерть врачует, а жизнь калечит. И неисповедим Господь в щедрых дарах своих."

Глаза Астрела сухо блеснули:

– Тогда кого корить или остановиться стоит на себе и притерпеться? Ведь ни отец мой Райкмер Сатерлан, ни его отец и мой дед Остин Сатерлан, ни прадед-основатель рода Эббат Сатерлан. Никто из них никогда не возродился обретая новое тело в кровнородственных потомках своих. Все они ушли безвозвратно. И от того дух мой ропщет и безутешен я прощаясь с сыном, без надежды на новое земное возрождение его.

Ужаленный видимым смирением и, в то же время, распознав дерзость слов Астрела, отец Аквитин усилием воли придал своему голосу спокойствие и степенность сообразно с достоинством возложенного на него сана:

– Твой грех лишь в том, что ты суеверен в страхе потерять безвозвратно. Идея очередности чуда согласно заслугам рода оскорбительна для веры. Но мало что совершается без греха в этом мире. Ибо лишь Богу ведомо где и в чем он и каков закон воздаяния. Ты, в попытке понять чудовищная ли это насмешка Господа или непостижимое сверхчеловеческое утешение, мучаешь себя не зная на кого обратить свой гнев. Все проще, когда человек чувствует жизнь, он по настоящему начинает ощущать смерть. Любить одно и понимать другое. Вроде бы вера не дает ни знаний, не прибавляет находчивости, но именно она спасает нас от подобных травм обреченности. Ибо Господь среди нас. Печать божья коснувшаяся чела вашего прадедушки и унаследованная вами по мужской линии сделала жизнь всех Сатерланов настолько осмысленной и полнокровной, что совершеннейшая из жизненных судеб для душ вашего рода найдется не скоро. Господь испытывает тех, кого возлюбил.- Внезапная легкая манера отца Аквитина подкупала.- Так мне видится. А душа человека дел своих в миру не завершившая тело новое чаще обретает,- закрыв запястьем лицо его преподобие перекрестился крестом рассекающим и заговорил вновь:- Я в суждениях прост, поскольку предположительны они и ни к чему не обязывают. Но помню я что сказано в книге-книг: "Живите по правде и душами не торгуйте." Потому каждый должен душу свою блюсти. Ведь мрут и те, кто душу занозами грязных дел изранили и в ново рождении чистоту обрести желают, и тем над стыдом своим вознестись. Господь милостив к созданиям своим. А про тебя так скажу,- отец Аквитин совсем уж по свецки открыл буфет с отбеленными кружевными салфетками и достал початую бутылку храмового вина и два бокала.- Твои упорство и воля в борьбе за сына с его смертью в одночасье потеряли противника и растерявшись заметались ища точку приложения сил, слишком уверовав в свою власть над реальностью. Положись на волю Господа и обрети свой ноль. Точку своего личного покоя с которого можно себя начинать не оставляя долгов собственной совести.

Наверное, было около одиннадцати, когда Астрел вышел по помпезным мраморным ступеням храма в явную ясную ночь, сонное затишье которой обрамляла постоянная стихия звезд. Он обладал стойким к паническим перепадам складом ума и в нем уже отбродило напряжение. После этой исповеди на Астрела снизошло странное спокойствие. Звезды над редисовыми маковками храма, крутыми скатами и островерхими башенками были такими большими, что застревали между крышами. Казалось так глубоко запрятанные терзания теперь лишились сакральности и лежали на поверхности, став легче всего остального. Тишина была лекарством, а простор толкований воодушевлял. Начав двигаться и оставаясь в состоянии внутреннего покоя Астрел направился домой походкой шествующего в пространстве человека отныне совпадающего с самим собой. Свет далеких звезд освещал ему путь как длинная красивая незаконченная фраза, суть начала которой уже потерян, а проистекающее ныне столь же важно как и желание понять смысл льющегося с небес реликтового огня.

Обильных слез минута не испачканных о мочало слов ненужных завершилась. Неподвижный, белый, будто заспиртованный стерилизующий свет лился с четырех разных точек, отражаясь в кафельном глянце стен. На Астреле, кроме маски и шапочки, был белоснежный, без единого пятнышка халат. На ногах бахилы, а на груди оливковый клеенчатый передник. Продолжая держать в себе горячий ком нежности Астрел переложил Карэла со стальной каталки на стол. Затем чучельник натянул латекс резиновых хирургических перчаток и взяв в руки пинцет и скальпель провел начальные разрезы на внутренней стороне, рук и спины. Кожа раскрылась и Астрел зафиксировал ее зажимами. Воздух постепенно наполнялся запахами химии и свежей крови. Мертвецкая походила на место работы патологоанатома.

Когда проблески зари осветили горизонт и уже гасили сияние звезд, чучельник переоделся и покинул мертвецкую. За его спиной, в венке из краколиста висел распростертый, летящий на кресте сын.

Только тень знает о хитрости все, потому что она одна никогда не попадается.

За стволами стволы и в руках, и в размноженном лесе.

По лицам фигурантов чрезвычайного розыска брели тени ветвей, а под ногами бесшумно пружинил мох. Корни деревьев переплетались в толстые тугие узлы. Безветренный жар трепетал сумеречную зыбь листвы. Шуршащие всякой нечистью перелески отступали, ища добычу попроще. Темнота, отлежавшись на дне оврагов, поднималась еще непрочными мшистыми сумерками, уводя глубину в закоулки дремучего леса. Воздух свежел. Сумерки шептались не обнадеживая и притупляя само ощущение реальности. Слабый, неустойчивый период, очень опасный для напряженного зрения.