— Мальчик, ты каким голосом поешь?

— Нормальным.

— Я спрашиваю, первым или вторым?

— Вторым, наверно, — сказать «первым» Валерику показалось почему-то нескромным.

— Ну, тогда встань вот сюда и пой вторым. — Ангелина Анатольевна переставила его в другую шеренгу.

Пропели куплет, и Ангелина Анатольевна, вздохнув, сказала своим мягким красивым голосом:

— В кошмарном сне такое не приснится… Послушайте, как я спою. — Она легонько пробежала кончиками пальцев по лебедино изогнутой шее, как бы настраивая голос, касаясь невидимых колков, тряхнула рукой и запела. Пела она хорошо, и Валерик со злой иронией подумал: «Вот и пела бы одна, зачем заставлять делать других то, с чем и сама хорошо справляешься».

Куплет пропели еще раз. Ангелина Анатольевна сказала:

— Вы лаете, а не поете.

— Песня-то про собаку, — брякнул Валерик.

Все засмеялись. Не надо было так шутить, не в его положении… Самое лучшее — тихонечко стоять, посапывать в две дырочки и делать вид, что поешь. Но такой уж он есть, Валерик, — будто кто подталкивает всегда. Ангелина Анатольевна обиженно моргала коровьими ресницами: за что же он ее так? Она ведь такая, в принципе, добрая. Валерик делал вид, что поет, в то же время думал о том, что вот он стал почти взрослым, а все равно сам себе не хозяин и что, наверно, жизнь так несовершенно устроена: все мечтают об одном, а делают совершенно другое. Никто не знает, никто не догадывается, как он сейчас несчастен. Никому нет до него дела. Никто не знает о его тайных мыслях и страхах, а если бы знали, тогда бы, конечно, поняли его, посочувствовали бы, помогли. Не он один, естественно, нуждается в понимании. Послушать Вадима Петровича, так все. Трава нуждается в понимании, чтобы ее не мяли, дерево — чтобы не рубили. Только не всем дано почувствовать это. Вот Шагалу — да… На какое-то время Валерик забылся, увлекшись своими мыслями. Шагал, размышлял он, может угадать самое сокровенное желание человека. Но и не только человека… У коровы, лошади, цветка тоже могут быть сокровенные желания. Вообще у любого предмета… Думают, наверно, не только люди и дельфины. Вот Шагал корову рисовал… Корова целый день бродила по дальним пастбищам, пыльным дорогам, она устала, сбила копыта, но близок уже дом, отдых. Ей мнится чистый хлев, хозяйка с подойником и белым полотенцем; щекочет ноздри душистый запах сена… И цветок думает, думает по-своему. Шагал писал цветы. У цветка не мысль, а зачаток ее, немного мысль, немного чувство. И камень думает. Но мысль у камня примитивная и страшно замедленная, одна на всю жизнь затвердела. Лежит какая-нибудь глыба на краю вершины и думает-мечтает, чтобы ее кто-нибудь слегка подтолкнул. Эх, как бы она лихо покатилась вниз, прыгая затяжными с замиранием духа прыжками. Тысячи лет проходят для камня быстро, как один день, он стареет от дождя и ветра, от солнца и мороза, и вот уже появляются трещинки-морщинки, которые раскалывают его на части, камни-дети, а мечта так и остается мечтой.

Валерик забыл о том, что надо открывать рот, изображать, что поешь, смотрел на Ангелину Анатольевну, улыбался. Мысленно он уже набрасывал холодными фиолетовыми мазками ее профиль. Контур профиля — это внешнее, холодное и недоступное. Напускное в большей степени, может быть. На самом же деле хоровичка не такая, внутри холодного контура надо прописать осторожными, теплыми охристыми мазками то настоящее, что ей свойственно. Ангелина Анатольевна должна стоять на кухне с половником в руках и разливать дымящийся борщ. За столом ее муж в полосатой пижаме, чистенький и толстенький сынок. Розовощекий, конечно. Кружевная салфетка, подоткнутая за воротник, ослепительно бела.

В своем воображении Валерик далек был от хора, от Алика и связанных с ним неразрешимых проблем.

Вошел Авенир Александрович, встал сбоку.

— Этот мальчик, в белой рубашке, сам не поет и другим мешает, — сказала Ангелина Анатольевна.

— Чирков, в чем дело? Почему не поешь? — В белых рубашках были многие мальчики, но директор почему-то сразу понял, о ком речь.

— Не поется что-то.

— Всем поется, а тебе — нет. Хор — коллективное творчество. Тут важно, чтобы каждый старался, — иначе конечный результат получится плохим. Между прочим, в хоре сразу видно, кто болеет за общее дело, а кто — нет.

Валерик не возражал Авениру Александровичу: директор не любил — да и кто из взрослых любит? — когда возражают.

— Все поют, а он молчит, — повторила Ангелина Анатольевна.

— Хорошо, — решил директор, — пусть теперь наоборот: все молчат, а он поет. — Он сел к роялю и начал по-злому рубить клавиши.

— Не буду я петь, — под музыку и под смех ребят сказал Валерик.

— Очень жаль, — со значением сказал директор. — Ангелина Анатольевна, как вы считаете, есть у Чиркова способности?

— Слабые.

— Слабые надо развивать, чтобы стали сильными.

— Нет у меня способностей. Совсем. Бездарь я, — сказал Валерик.

— Из-под палки петь не заставишь, — сказала Ангелина Анатольевна.

— У меня голос ломается.

— Голос. Ломается. А чего тогда пришел?

— Сами сказали…

— Таак… А в каком ты, кстати, классе?

— В восьмом, — подсказали из хора.

— Как время летит, — вздохнул отчего-то Авенир Александрович… — А ты иди, Чирков, иди, ты же вон теперь какой самостоятельный, что тебе коллектив?! К тому же и голос ломается. Зачем только ты приходил, не знаю. Наверно, специально для того, чтобы сорвать занятие. Наверно, ты не хочешь, чтобы у нас был самый большой в городе хор.

Валерику стало жалко Авенира Александровича, жалко Ангелину Анатольевну, но больше всех жалко самого себя. Чуть не сорвался, не заревел, как пацаненок.

За дверью ждал Алик. Он уже успел сходить домой переодеться, был он теперь в старом отцовском кожане с кожаной кепкой в руках. Над головой Алика висели портреты отличников. Среди прочих и его. На нем он был без очков, взгляд строгий и честный.

— Поешь, Валериан? А мне грустно, Валериан. Чего-то петь не хочется. Ты не знаешь почему, а?

Валерик проснулся с ощущением, что день будет тусклый, холодный. Смутно маячила неотвязная тень Алика, стоял перед глазами Чувякиш — в нудной пыли, в зловонии хлорки.

В открытую дверь из своей комнаты он видел отца, сгорбившегося в кресле. Он слушал Вивальди, который грязно сочился из старенького динамика. Отец не пропускал ни одного филармонического концерта с Вивальди, была у него и пластинка с записями московского камерного оркестра, однако она стояла на полке среди книг без дела, все не могли собраться с деньгами купить проигрыватель… Мелодическое движение флейт и гобоев прекратилось, динамик сплюнул еще непережеванную музыкальную полуфразу, смолк совсем. Валерик удивился, что отец не ударил по динамику, не заставил доиграть любимый «соль минор». Не такой какой-то, подумал он про отца.