— У, мрак! — заглянул Дима.

— Это подземный ручей, — пояснил Рафаил, — он впадает в реку. Мы раньше с пацанами плавали по этому ручью, спускались по веревке и плыли. Только потом бросили это дело, потому что Васька захлебнулся. Дожди как раз пошли, и воды стало слишком много. Потом мы его всем переулком хоронили.

— А не страшно было плыть?

— Еще бы, страшно, конечно.

— Тогда зачем?

— А так: струсишь — нет. — Рафаил отодрал от гнилой балки щепку, бросил в колодец. — Через пять минут будет в реке… Погнали!

И они побежали через пустырь к росшим у реки тополям, где из крутого среза берега выглядывал широкий полукруг бетонной трубы. Ждать пришлось недолго — гнилушка вынырнула из черного зева, закружилась в водовороте. Не было полной гарантии, что это именно та гнилушка. Выныривали и другие, выныривали щепки, всякий мусор.

Присели на камни у реки, смотрели, как двое мальчишек удят рыбу. Дима и Рафаил рассуждали о наживке, о крючках, о том, что пойманная рыба все же отдает немного мазутом и варить из нее уху нежелательно, а кошки не брезгливы, радуются хорошему улову, когда принесешь пяток плотвичек.

— Мы тебе, Рафа, тоже покажем кое-что интересное, — пообещал Валерик, — знаешь улицу Тихвинскую? Она здесь недалеко.

— Сто раз бывал. А что там интересного?

— Увидишь… Может, прямо сейчас и двинем? — сказал Валерик.

— Мне уже за Катькой пора, — сказал Дима.

Прошла, наверно, неделя, прежде чем выпал случай завернуть на Тихвинскую.

Было прохладно, пар шел изо рта — не осень уже, но и не зима еще. Дворники подобрали с земли листья, но снега нет, поэтому улицы кажутся пустынными и неприютными. Небо пожухлое, вымученное. Неисчислимое множество раз в нем нарождались дождь и снег, неисчислимое множество раз вслед за осенью приходила зима, а теперь, кажется, все, замер круг времен года, остановился: не будет ни зимы, ни осени, а будет вот так…

Земля мерзлая, трещинки разбегались по ней, образуя розетки, лоскутки асфальта истлели, как старое одеяло. Тополя оцепенели от промозглого холода. Но над некоторыми домами вился дымок, при виде которого возникают мысли об уюте и тепле.

Валерик засматривался на кирпичные стены домов, бросал взгляд в глубину двориков, где лепились сараюшки, обросшие к зиме поленницами. У Рафаила теперь тоже поленница, и мерзнуть он зимой не будет. Приятно чувствовать себя старшим, заботливым другом.

Выбрели на Тихвинскую, Валерик сказал:

— Сейчас мы тебя познакомим с Франтом и Гимназисткой.

— Кто такие? Дружки Лимона?

Валерик и Дима ну хохотать.

— Сейчас увидишь, — пообещал Дима и начал с ходу просвещать Рафаила, рассказывая ему об импрессионистах, которые любили писать городские пейзажи.

Диме больше всего нравился Утрилло. Утрилло не писал парадных площадей, бульваров и знаменитых соборов — ему больше нравились старые заброшенные улочки. Если бы он жил в их городе, то, наверно, как и они, любил бы шататься по Тихвинской. Валерику тоже нравился Утрилло. Интересная техника: несколько неаккуратных мазков — и перед вами мельница. Приглядишься к ней — и вдруг покажется, что это крикливо одетая, смешная старуха.

Они шли по Тихвинской, и Валерик даже немного гордился, что смотрит он на эту улицу не пустыми глазами, а понимает. А вот Рафаила надо было давным-давно привести в студию. Сейчас за этим перекрестком…

Дома стояли на месте, но ребята не узнавали в них своих старых знакомых. От крыш и до самых фундаментов сыро бил в глаза ядовитый сурик. Покрасили. Спрятали Франта и Гимназистку в глухую темницу сурика, и теперь они задыхались под панцирем. Бабушке едва ли повезло больше. С нее бесцеремонно содрали все ее старомодные, затейливые украшения, забрызгали густо подсиненной известкой — получился издевательский цвет поношенных джинсов.

— значилось на доме. —

— Мрак! — безысходно вздохнул Дима.

— Может, Вадиму сказать.

— Поздно. Дело сделано.

— Что вы стоите как дураки? — Рафаил не понимал перемены их настроения. — Ну, ремонт сделали, ну и что?

Валерик и Дима молчали: как ему объяснить?.. А может, не надо объяснять? Может, лучше иногда кое-чего не видеть и кое-чего не замечать? Может, так спокойнее, не будет лишнего повода расстраиваться?

Не так давно вышли из студии, устроились с альбомами на лавках по краю площади перед ДК, в сквере. Раньше Валерику казалась площадь пустынной. Ветры обдували ее со всех сторон, он прятал нос в воротник, норовя проскочить это место, а на памятник и глаз не поднимал. Памятник воспринимался как-то отдельно, по частям: то постамент выхватывался взглядом, то часть крылатки. Вадим Петрович посадил их с Димой на лавку, откуда были видны и ДК, и площадь, и памятник. Смотрели на много раз виденное, и открывалось новое: все в этом уличном пейзаже существовало нерасторжимо. Даже облака над поэтом, хотя они летучи и непостоянны, были необходимы при том освещении и ракурсе. Они плыли, но казалось, это Пушкин идет, чуть склонив голову, непреклонный, гордый и одинокий. Сама собой являлась мысль, что Пушкин будет всегда, вопреки дантесам.