интерес был скорее «этнографический» — как к далекой экзотике.

Идейные заимствования (например, у Шопенгауэра, Толстого или

Швейцера) носили частный и спорадический характер. При освоении

концептуального и сравнительно-исторического содержания

«Социологии философий» мы оказываемся в иной ситуации.

Философские идеи уже представляются как «единая субстанция» с

общими закономерностями развития; отмахнуться от этой реальности

значит, подобно страусу, зарыться головой в песок. Сам принцип

соотнесения сегодняшней работы отдельного философа с

накопленным идейным арсеналом и движением мировой философской

мысли становится проблемой. Позволю себе сослаться на личный опыт.

Решение о переводе книги Коллинза пришло ко мне в середине

выполнения проекта по написанию большой философско-

исторической и теоретико-исторической книги. Начиная работу над

переводом, я планировал после ее окончания вновь приняться за свой

начатый труд. Однако на середине перевода книги стало ясно, что

прежним способом писать собственную работу уже нельзя: не

учитывать сделанного Коллинзом — значит, не использовать новое

пространство рефлексии, новое обобщение развития разнородных

философских традиций и соответствующие идейные возможности.

При этом любые попытки полностью учитывать и детально

анализировать раскрытые Коллинзом реалии философского творчества

— от личных встреч с другими философами до анализа структуры

пространства внимания и динамики борьбы между окружающими

интеллектуальными фракциями — приводят к остановке самого

решения поставленных задач. Такое затруднение, когда перед каждым

шагом требуется сделать еще сорок вспомогательных шагов, может

быть полушутливо названо проблемой философской сороконожки.

Если бы это касалось только частных творческих затруднений

отдельного философа, не следовало бы здесь об этом говорить. Мой

тезис состоит в том, что «проблема философской сороконожки» имеет

более широкую общность и более высокий статус. Это то, что Коллинз

называет глубоким затруднением — проблемой, попытки решения

которой приводят к новым более глубоким проблемам. Действительно,

любое решение о способе и характере учета сетевых, микро-, мезо- и

макрореалий философского творчества в самом этом творчестве

303

(включая «нулевое» решение о полном игнорировании данного уровня

рефлексии) требует собственного обоснования. При этом ни из каких

научных данных такое обоснование вывести уже нельзя, оно должно

носить философский характер. Любые же серьезные попытки такого

обоснования открывают новые области философского творчества.

Третья крупная проблемная область, открывающаяся благодаря

книге Коллинза, касается сущности философии, особенностей ее

динамики и перспектив в будущем. Здесь я имею в виду, прежде всего,

противопоставление Коллинзом закономерности развития философии,

социальных наук, с одной стороны, и естествознания, математики, — с

другой. Если очень коротко, то в первой группе действует динамика

расколов и слияний фракций, закон малых чисел [Коллинз, 2002, гл. 2]

без достижения какого-либо уровня согласия, тогда как во второй

группе достигнутое согласие между исследователями по поводу

результатов наблюдений, экспериментов, доказанности теорем,

устанавливает общую платформу познавательного консенсуса и

фокусировку внимания на сдвигающемся едином фронте новых

проблем. Вопрос состоит в том, согласны ли философы и социальные

исследователи мириться с тем, что их дисциплины как бы навечно

обречены на «пробуксовку» — бесконечное движение на месте или

коловращение в калейдоскопе абстракций без поступательного и

кумулятивного движения, свойственного естествознанию и

математике.

«Нулевое» решение, состоящее в любых формах оправдания такого

«вечного возвращения», опять является самым очевидным, находится