системы и продуктов тоталитаризма при всей своей публицистичной

яркости и провокативности не способна выполнять функцию

128

накопления обобщенного знания? В ней есть лишнее, но нет

необходимого. Лишней является нескрываемая негативная оценка (разложение —

гниение — деградация), переводящая разговор, даже помимо воли

автора, из научного плана в публицистический и идеологический.

Необходимым же является явное выделение параметров (качеств,

переменных), по которым происходит или не происходит

трансформация социальных структур и институтов, общественного

сознания, требуются также формулирование и проверка общих гипотез

об условиях изменения значения этих переменных в том или ином

направлении.

Основной структурный параметр, волнующий Л. Гудкова, вполне

можно реконструировать. Это уровень самостоятельной и

продуктивной гражданской самоорганизации и активности, способный

привести к существенным позитивным изменениям

в институциональной структуре общества. Автор постоянно фиксирует

отсутствие такой самоорганизации и активности (низкие значения

переменной), довольствуясь объяснением этого устойчивого феномена

неизменными свойствами (пост)тоталитарных институтов. Последние

благополучно пережили перестройку и последующее десятилетие,

причем наиболее устойчивой оказалась структура самого

(пост)советского человека — «лукавого раба».

За этими суждениями стоят неявные предпосылки, которые, будучи

сформулированными, могли бы играть роль универсальных гипотез

в смысле К. Гемпеля [Гемпель, 2000].

При разрушении общественных систем тоталитарного типа

сформированные структуры (в том числе типовые структуры

личности) сохраняются.

Эти сохранившиеся структуры полностью блокируют

продуктивную гражданскую самоорганизацию и активность.

Здесь в мои задачи не входит содержательное обсуждение

(не)верности этих или подобных теоретических утверждений. Мне

важно показать, как работа с ними позволяет развивать теоретический

подход. Как только универсальные суждения сформулированы,

появляется возможность сопоставлять их с известным историческим

разнообразием. Очевидно, что наибольший интерес представляют

случаи более или менее успешного преодоления или самоизменения

тоталитарных или близких к тоталитарным режимов (Германия,

Италия, Испания, Чили, Китай, страны Центральной Европы). Кроме

того, в самой России имеется большое разнообразие и по уровню

сохранности тоталитарных структур, и по уровню гражданской

активности. Есть неплохие возможности исследовать

дифференцирующие условия, определяющие стагнацию или динамику.

Обобщенные теоретические результаты таких исследований составили

129

бы «золотой запас» — тот самый культурный капитал интеллектуалов,

который уже не смыть новомодными веяниями.

Кроме того, приходится напоминать и о непреходящей значимости

старой истины: нет ничего практичнее хорошей теории. Л. Гудков

направляет резкие, судя по всему, вполне справедливые инвективы

в сторону «интеллектуальной элиты», не способной представлять

обществу осмысленный образ происходящего, ставить позитивные

цели и т. д. Представим в порядке мысленного эксперимента, что эта

«элита» прониклась воззрениями Л. Гудкова относительно неизбывности тоталитарных институтов,

безнадежности антропологической структуры «советского человека» — «лукавого

раба» и т. п. В таком случае видятся три основных пути: либо цинично

встраиваться в систему, не противостоя ее порокам, но используя их

в узкоэгоистических целях, либо презрительно отойти в сторону

(известная стратегия внутренней эмиграции), либо вовсе уезжать из

этой «безнадежной страны».

Ни один из этих путей никак не отвечает заявленной ценности

гражданской продуктивной самоорганизации и активности. Если же

интеллектуалы будут осведомлены о дифференцирующих условиях

динамики институтов и «антропологических структур», в идеале — о