Сашу мучили дурные сны. Не было никакой возможности избавиться от этих вязких раздвоенных видений. Он видел себя самого издалека, видел и понимал, — тело умирает. Ещё немного — и разрушение станет бесповоротным. Ему было совершенно точно известно, что нужно исправить, он знал, как это сделать, торопливо тянулся к себе самому руками, но стоило коснуться переплетённых волокон, возникала боль, и приходилось отдёргивать руки. Вместе с болью на короткий миг приходили ощущения: он чувствовал мягкое под спиной, что-то холодное остро кололо в сгиб локтя, на щёки и подбородок давило жёсткое что-то, а где-то рядом нечто шипело и ритмично вздыхало, и в том же ритме вздувалась и опадала грудная клетка. Это было непереносимо: боль и надоедливые звуки, но Саша снова и снова пытался осторожными касаниями вернуть к жизни иссушенные, потерявшие восприимчивость тонкие волоконца, потому что кроме боли и раздражающих звуков были слова:

— Сашенька… Ты же знаешь, я без тебя не смогу… Саша… Ты слышишь?

«Да, я слышу, — думал он. — Сейчас, Иришка, попробую ещё раз».

И снова боль. Такая, что в словах жены чудится злость:

— Ты должен быть со мной. Они глупые, ничего не понимают, я знаю.

«Нет сил терпеть боль. Опускаются руки. Больше не буду пытаться, извини, Ира…»

— Знаю, что ты меня не оставишь… Сашенька…

Нет в словах её злости, только любовь. Саша сжался в комок, ожидая боли страшной, небывалой, и плотно взялся руками Эго за сплетение бледных нитей. Боли не стало. Александр Волков почувствовал: жарко, лоб мокрый, что-то давит на лицо, жёстко лежать, левая рука болит и шея. И что-то не даёт дышать. Он открыл глаза и тут же зажмурился — слишком ярко. И дышать какая-то штука мешает. Нужно убрать. Он попросил: «Иришка, убери это!» — но вышло мычание. «Правая рука свободна», — заметил Саша и потянулся к лицу — содрать то, что мешает дышать и говорить. В уши ударил дребезжащий грохот, как будто пустую жестянку с размаху швырнули на каменный пол. Шорох справа, женский голос шепчет:

— Ой… Иван Арнольдович, что это…

Шаги торопливые каблучками по плитам. Волков попробовал приоткрыть глаза. Белая тень мелькнула, скрипнула дверь, каблучки дробно, гулко застучали в отдалении, и опять женский голос, но уже далеко, крикнул:

— Иван Арнольдович! Иван Арно…

— Ты, — глухо прозвучал Ирочкин голос, и — кап! — что-то на щёку.

— Са-шеч-ка, — по слогам, шёпотом. И снова капля на щёку, и ещё…

— Не плачь, Иришка, — дивясь собственному хриплому голосу, сказал жене Волков. — Всё хорошо. Конечно, я тебя не оставлю.

Эго-Волков остался доволен результатом. Получилось хорошо. Можно было оставить надоевший бурый маленький шарик, который человечки почему-то называют именем придуманного ими самими жестокого юного божка. Оставить и отправиться в путешествие. Только память того человечка придётся пока сохранить на всякий случай, потому что по-прежнему нет полной уверенности, что судьба его сложится благополучно. Но ничего. Человечья жизнь — миг. Эго мог себе позволить прихоть — на этот короткий миг одну из бесчисленных своих рук оставить в слабом и непрочном человечьем теле.

Семнадцатого числа первого весеннего марсианского месяца президент Внешнего Сообщества пришёл в себя. Ему казалось — только что он пытался ответить «Да!» на глупый вопрос, придуманный программистом, но…

— Володя? — услышал он и открыл глаза. Мягкий свет из окна сквозь тонкие шторы. Несколько силуэтов. Люди? На лбу чья-то ладонь.

«Было же подземелье, выстрелы, — вспомнил Владимир Борисович, — удар в левое плечо, кровопотеря, приклад карабина, осколки терминала летели на пол…»

— Что с Сашей? — спросил он. Собственный его электронный голос прозвучал непривычно.

— Всё в порядке, Володенька, — отозвалась Аня Волкова. «Её ладонь на лбу», — понял очнувшийся паралитик. «На нас смотрят. Но я не хочу шевелиться, пусть смотрят. Больше не хочу ничего скрывать. Голос Анюткин дрожит. Значит, было всё-таки с Сашей не всё в порядке».

— Он сегодня пробовал вставать, — сказал от окна голос Ивана Арнольдовича Короткова. — Ещё одно доказательство нашей близорукости. Тянемся к звёздам, тщимся мир переделать, но о самих себе не знаем ничего. Понимаешь, Володя? Ни-че-го.

— Это скорее дальнозоркость, чем близорукость, Ваня, — проворчал президент и попробовал осторожно приподняться. Кресло слушалось прекрасно, однако что-то переменилось в управлении.

— Володя, Володя! — предостерёг голос Лосева, — не торопись шевелиться, освойся сначала. Мы переделали интерфейс и кое-что поменяли в контроллере.

Глаза Владимира Борисовича привыкли к свету в достаточной мере, чтобы оглядеться.

Анютка рядом, смотрит снизу вверх. Глаза счастливые, но складки в уголках губ. Значит, чего-то боялась, но это прошло. Ваня Коротков. Этот наклонил голову, щурится. Переживает собственную близорукость. «Вернее дальнозоркость», — поправил себя президент и глянул на тех, кто поодаль. Лёшка Лосев. Доволен. Руки за спиной, нос вперёд. Победитель. Балтазаров — тот, как всегда. Знал заранее, что всё будет хорошо, и теперь нам всем об этом тридцать раз напомнит. Исаак Лэннинг собственной персоной. Бакенбарды — горизонтально. Похаживает. Ну и Харрис, конечно. Мрачный прорицатель. Неизвестно, мол, каким поражением обернётся эта ваша победа. «Они не просто так собрались, — понял президент. — Не просто для того, чтобы дождаться, пока меня включат. Любопытно».