– Да я ничуть не намерен козырять здесь своим дворянством! – прервал его Марильяк, рассмеявшись. – Эта красотка веселилась вчера в компании молодцов куда как важнее меня. Чего только не крутилось на этой пирушке! И песни, и шуры-муры, и обнимания, и целования… Вам также, моя милая, думаю, досталось, а? Что скажете?

– Ах, боже мой! Он лжет, ужасно лжет! – повторяла Жанна, вся покраснев и дрожа от волнения.

Взор ее, обычно томный и нежный, горел гневом, и девушка в горячке обиды и нетерпения переводила его то на Лесюёра, то на Марильяка. Пуще всего боялась она, что Лесюёр, имевший о ней всегда столь положительное мнение, поверит словам этого лгуна – своего нового приятеля.

– Это девушка хорошей нравственности, – Лесюёр стал между Жанной и Марильяком, – она…

Но, заметив, что тот улыбается иронически, вдруг замолк – то ли устыдился, что защищает девушку происхождения вовсе не высокого, то ли не желал показаться человеку, привыкшему к придворным нравам, смешным по той причине, что легко верит в добродетель женщин; потом прибавил голосом уже менее твердым:

– По крайней мере я так думаю… Положим, вы действительно встретились с ней в эту ночь в обществе гуляк… но можете ли упрекнуть ее в чем-то худшем?

– Как, он верит! – вскричала Жанна со слезами на глазах и таким голосом, что даже сам Марильяк был тронут.

– О нет, память мне изменила, мои глаза ошиблись! Я не видел этой девушки! Посмотри-ка, Лесюёр, как делается она мила, когда досада и гнев волнуют ее сердце! Ну не сердись, Жаннета, я лгун, негодяй, я обидел тебя… Ну не сердись, не обижайся – я ошибся! А она ведь славная… что ты скажешь, брат Лесюёр? – И при этих словах хотел прижать Жанну к груди.

– Твои волосы так хороши! – распинался он. – Мог ли я ожидать, что увижу такие волосы… подобные им вряд ли где можно встретить! Но всякая обида требует вознаграждения… говори – чего ты от меня хочешь? Охотно отдал бы тебе мое состояние… если бы не расточил его. Что касается женитьбы – ну, об этом нечего и думать! Мое сердце было всегда свободно… и теперь оно в полном твоем распоряжении!

Говоря таким образом, Марильяк снова обхватил Жанну за талию. Вырвавшись из его рук, девушка – в сильнейшем негодовании, со слезами на глазах – приблизилась к Лесюёру и заговорила горячо и прерывисто:

– Я всю ночь провела в своей квартире, возле отца… повторяю, – этот человек лжет! – И с воспламененным взором, разрумянившимся лицом презрительно указала дрожащей рукой на Марильяка. – Конечно, вы не поверите моим словам, или, скорее может быть, вам все равно, верить или не верить тому, что вы слышите. Я бедная девушка, сирота, и вы столь же обо мне заботитесь, сколь швея об изломанной иголке, – вижу! Я сама только могу себя защитить и искать себе оправдание – и я это сделаю! Этот клеветник будет изобличен во лжи – не мною, нет, а кем-то другим!

Махнув рукой, Жанна скорыми шагами подошла к стене, сняла с гвоздя свой капюшон, закрыла им голову и плечи и, не сказав более ни слова, оставила мастерскую.

Все это время Лесюёр и Марильяк не прозносили ни слова – дали волю девушке говорить все, что ей угодно. Марильяк собрался было остановить Жанну – напрасно: она уже исчезла за дверью… Оба взглянули друг на друга: один – с удивлением, другой – с улыбкой.

– Кажется, мадемуазель не пожелала принять мои извинения, – установил Марильяк. – А смеюсь я не потому, что доволен своей выходкой… так, по привычке. Во-первых, быть может, я и виноват… знаю, нехорошо доводить до слез правого. Во-вторых, девушка эта немного сумасбродна – люблю таких. Наконец, если вы принимаете в ней живое участие, так ни за что уж не стану волочиться за нею, ибо начало нашей дружбы следует ознаменовать поступками благородными.

Лесюёр никому еще не признавался в своей недавно возникшей любви. Но для того ли, чтобы уверить Марильяка, или по легкомыслию либо по увлеченности своей, или, наконец, в ответ на расположение, выказанное ему новым другом, он вскоре открыл ему свою тайну – стал рассказывать о той страсти, что уже более месяца поселилась в его сердце, о девушке (не называя, однако, ее имени), которую так сильно любит. Он увлекся рассказами о ней и, побуждаемый любовью, долго еще говорил бы, но сильный шум послышался на лестнице и заставил его замолчать. Дверь в мастерскую отворилась, и вошла Жанна, держа за руку человека, которого скорее тащила, чем вела, так он запыхался. Этот человек, без шапки и камзола, с грубым взглядом, с бородой и бровями, выпачканными гипсом, был ее отец. Чтобы отыскать его, она помчалась сначала на свою квартиру, потом бегала из одного кабака в другой и наконец нашла его в винном погребке на улице Монмартр, в обществе таких же гуляк, как он сам. Несмотря на сопротивление его товарищей, почти насильно увела с собой – надо как можно скорее идти с ней к живописцу Лесюёру; он и пришел, изумленный, не зная, зачем его туда ведут.

– Вот мой отец, – представила Жанна. – Клянусь моей честью, что ни о чем его не предупреждала, он не знает, что здесь происходило. Будь я проклята, если лгу! Спрашивайте его!

– Позвольте, минуту… – возразил отец, – дайте мне вздохнуть, я задыхаюсь от жажды и жара…

Мадам Кормье, чтобы узнать причину такого шума, поднялась по лестнице, вошла к Лесюёру и остановилась в дверях, изумленная при виде Жанны и беспорядка, причины которого не могла себе объяснить.

– Эх, матушка, попросил бы я у вас стаканчик вина! – сказал Брабанте, увидев ее.

Толстая мадам Кормье воздела глаза и руки к небу, сошла вниз и более не показывалась.

Видя, что ему ничего не подносят, старик утолил жажду надеждой вернуться в кабак, как только выйдет от Лесюёра.

– Так зачем же меня сюда звали? – спросил он, поникнув головой.

– Спрашивайте его! – повторила Жанна, обращаясь к Лесюёру. – Спрашивайте его про меня!

– Вот в чем дело, – начал Марильяк, поклонившись Брабанте с насмешливой вежливостью, – я ошибся насчет вашей дочери и во всеуслышание прошу у нее извинения. Я признаю ее нравственность, благоразумное поведение… эта девушка мила, грациозна, привлекательна… Совершенно в моем вкусе, и я от чистого сердца предлагаю ей здесь, в присутствии всех, помириться со мной поцелуем!