В этот момент те, кто стоял по обеим сторонам кровати Гедеона, повернулись к лежащему лицом, преклонили перед ним колени и сняли шляпы в знак почтения.

– Это что? – удивился пристав подобной церемонии. – Кто же вы такой?

Человек, которому он задал этот вопрос, полулежавший на кровати, встал во второй раз на ноги, оправился, пригладил рукой волосы, ниспадавшие на лицо и, опершись обеими руками на плечи герцогов ла Рошфуко и ла Ферте, приблизился к пораженному комиссару, – тот, пятясь, ожидал – с важностью ответствовал:

– Я – Гастон Орлеанский, принц королевской крови и брат короля!

Все поднялись; наступила очередь и комиссару пасть на колени перед Великим Гедеоном.

– Пощадите! Ваше высочество, пощадите! Глупец я, негодяй, что не тотчас узнал ваше высочество по благородным манерам… Но вы были в тени, а эта комната так слабо освещена. Простите, что осмелился прийти и мешать вам в ваших удовольствиях! Почему раньше не сказали мне вашего имени? Что мне сделать, чтобы поправить свою ошибку? Приказывайте! – Бедный полицейский служитель стоял на коленях со сложенными руками и умоляющим взором.

Гастон (а это был он) смотрел на него некоторое время взором более воспламененным от вина, чем от гнева; но комиссар мог и обмануться в значении его.

– Пощадите! – снова начал комиссар. – Быть может, вашему высочеству угодно, чтобы сюда тотчас привели дам, которые здесь находились, вероятно, для того, чтобы составить вам компанию… я слишком скоро приказал отвести их в госпиталь?

– Пусть там и остаются! – вскричали в один голос сообщники принца Гастона.

– Мне нужно другое удовлетворение! – отвечал принц. – Эй, подать вина! Это заставит вас забыть все то, что вы видели и слышали в этом доме.

– Нет нужды прибегать к такому средству, ваше высочество! Я обо всем умолчу! – воскликнул пристав, со страхом глядя на налитый через край стакан вина.

Но ни слова, ни просьбы его не подействовали: его заставили выпить вина столько, что из всего общества он сделался самым пьяным. Таково было приказание Великого Гедеона! И когда убедились, что полицейский чин едва держится на ногах, его отвели к не менее пьяным солдатам, все еще стоявшим вокруг стола, опоражнивая бутылки и насыщаясь остатками ужина. Тогда им настежь отворили двери, весь отряд во главе с комиссаром оказался на улице – с криками, песнями, шатанием из стороны в сторону и не меньшим шумом, чем производили те благородные буяны, которых явились урезонивать.

Что касается Гастона и его сообщников, так они, покинув дом, направились в другую сторону и спустились к мостам в поисках приключений, намереваясь кутить всю ночь напролет. Чего только не вытворяли – били в домах стекла; рвали бумажные транспаранты и фонари, которые не успели снять после праздника; выдергивали у крылец колокольчики; перемещали вывески, привешивая одну вместо другой: к воротам капуцинского монастыря, например, вывеску цирюльника, а к дверям какой-нибудь швеи или портнихи объявление о сдаче внаем меблированных комнат – «Здесь хороший приют для ночи». Так провели ночь самые знатные лица Франции. С наступлением утра все общество рассеялось: Гастон уехал в Блуа, Вуатюр отправился во Флоренцию, маркиз де Жевр возвратился на место ссылки; прочие разбрелись по домам и, усталые донельзя, бросились на постель, оставшись очень довольными этой ночью.

На следующий день в одном из домов на улице де ла Гарп, против улицы де ла Паршеминери, на третьем этаже, сидел молодой человек; казалось, он был погружен в глубокое раздумье. При входе в большую комнату, которую занимал он под самой крышей дома, взору представлялось множество алебастровых бюстов, поставленных в ряд на параллельных полках, ног, рук, разных частей тела, голов и туловищ из того же материала; при виде всего этого можно смело предположить, что это мастерская скульптора. Однако тут же – военные трофеи, кольчуги, шлемы с гербом и забралом, а на каждой ступени лестницы, в симметричном порядке, старинные ружья, английские мушкетоны, русские мушкеты, арабские карабины, тосканские пистолеты и французские ружья последних лет: уж не находишься ли в каком-нибудь арсенале? Правда, с другой стороны на стене женские платья, монашеские рясы, смешанные с камзолами и военными казакинами…

Оставим мысль об арсенале и посмотрим еще раз на все эти бюсты, кирасы, камзолы, разные военные принадлежности, женские платья… Быть может, в этой квартире живет приемщик вещей под заклад?.. Но как искусно расположены они, как живописно, небрежно… да и благородная наружность хозяина говорит в его пользу – тут не подумаешь о барышничестве и лихоимстве. Повсюду в комнате разбросаны гравюры, рисунки, эскизы, картины разных школ – и копии, и оригиналы. Картины висят на стене, приставлены к стульям, столам, просто лежат на полу; большая часть не окончена… Глядя на них, невольно скажешь про молодого обитателя этой комнаты – да это живописец!

Вот он, бледный, неподвижный, с остановившимся взглядом и легкой улыбкой на губах; в руке карандаш, сидит нагнувшись вперед на своем стуле, опершись рукой на колено перед рамкой, обтянутой полотном, забыв только что начатый эскиз. В эту минуту он, кажется, более занят своими сладостными мечтаниями, чем упражняется в высокой живописи, которой окружен.

У ног его сидела на маленькой скамейке, несколько позади, девушка и с какой-то особенной заботливостью заканчивала пришивать шнурки к большому кошельку, вышитому остроконечными блестками. Девушка эта отличалась скорее скромной и благородной наружностью, чем правильными чертами лица; брюнетка, с прекрасными, выразительными глазами, очаровательной талией, особенно изящная в принятой ею позе. Принимать грациозные положения тела вообще стало для нее привычкой, даже обязанностью. Работа, которую она теперь выполняла, в сущности нетрудная, забирала, казалось, все ее внимание, она даже гордилась ею, как делом особенно важным. Наряд ее, простой, скромный и приличный, ничего не объяснил бы тому, кто пожелал бы отгадать род ее ремесла. Платье с глухим лифом, который оканчивался маленьким капюшоном со сборками у самой шеи, опускавшимся на плечи, и немного растрепавшиеся длинные, прекрасные волосы – вот и все. Девушка далеко не была кокеткой, а между тем сама природа предназначила ей быть и милой, и очаровательной. Завершив свое дело, она повернулась к молодому живописцу – лица его не видела, картина на подставке их разделяла – и тихим, несколько протяжным голосом сказала: