Шрифт:
— Вот, пожалуйте, ваше превосходительство! На тысячу двести рублей. Включено только самое необходимое, без чего показывать город — значит просто срамиться. Ведь вы знаете, что пишут иностранцы у себя в газетах о русской политике в Туркестане?
Губернатор водрузил на нос золотое пенсне, заправил за ухо массивную муаровую ленту и принялся читать поданную записку, тщетно пытаясь вникнуть в смысл. Но скоро это ему наскучило, он взял со стола перо и подписал.
— Это, заметьте, если изыщут деньги. Радоваться рано. А не найдут… — Он махнул пухлой рукой, устало откинулся в кресле и принял покойную позу. Василий Лаврентьевич помчался выколачивать указанную в записке сумму.
Дома Вяткин стянул с кровати пикейное одеяло и лег почитать газеты. «Туркестанские ведомости» сообщали, что бедуины захватили правительственный караван, сопровождавший новое покрывало для Каъабы, из Петербурга в Публичную библиотеку Ташкента прислан литографированный экземпляр корана Османа.
«Эмир Бухарский пожертвовал на сооружение минного крейсера «Эмир бухарский» миллион рублей золотом».
«Под Мукденом бои. Куропаткин едва не попал в плен».
Иностранные дела освещались главным образом со стороны колониального вопроса.
«У нас русско-туземные училища находятся в пренебрежении, и мы уже двенадцать лет собираемся открыть в Чимкенте узбекскую гимназию. А в Индии лорд Китченер перевел на новые методы преподавания индийские медресе и сам присутствует да экзаменах».
«В Кабуле по случаю замены английского консула был большой дур-бар».
О внутренних делах страны писали мало, вскользь оповещали, что
«в Петербурге подготовлен проект Думы в две палаты. В Ташкентской Думе гласные не умеют себя вести прилично, — спорят, ругаются на заседаниях». «В Курской губернии, Орловской, Черниговской усиливается революционное движение. Беспорядки происходят и на окраинах России, среди инородцев, на которых обращали до сего времени мало внимания».
Большим авторитетом пользуется Максим Горький. О его приезде печатаются телеграммы. Вот он в Париже, вот в Тифлисе, вот в Москве. Писатель из народа и такое внимание, — даже удивительно!
«В Эриване забастовали учащиеся и бьют стекла».
Под псевдонимом Ляский напечатана статья об охране памятников старины в Самарканде. Видимо, к приезду иностранцев. Автор писал:
«Эту заботу по мере сил выполняет почтенный Василий Лаврентьевич Вяткин, которого я считаю самаркандским Забелиным. Не будучи ориенталистом, он, вместе с тем, служа в Областном Правлении, настолько ознакомился с вакуфными и историческими документами, что равного ему знатока нет. Принимая во внимание цветущий возраст и здоровье его, надеемся, что археология и история обогатятся за его счет, и памятники самаркандской старины в конце концов примут цветущий вид».
Вяткин усмехнулся: рекламируют! Вот, дескать, мы даем вам в проводники не кого-нибудь, а непревзойденного знатока истории Средней Азии, самого Вяткина. Пусть приезжают! А деньжатами на подготовку памятников к зиме я разжился. Теперь можно будет на Афрасиабе до весны все прикрыть, чтобы дождями не размыло.
И он сел обедать.
…Шел пятый день пребывания американской экспедиции в Самарканде. В соответствии с планом Василия Лаврентьевича, они побывали на всех памятниках и осмотрели места раскопок Веселовского, Ростиславова, Крестовского. Им показали все, что оказалось на поверхности и, в сущности, ничего не показали. Все демонстрированное было им хорошо известно из большой печати и ничего нового в общеизвестные описания самаркандских древностей не вносило.
Разместили иностранцев, как самых почетных гостей, в доме губернатора, отвели на четверых две комнаты. Их регулярно приглашали к обедам и ужинам, так что они все время находились под присмотром.
Русским языком владел только старенький мистер Киддер — инженер-ирригатор, помощник Помпелли, но очень плохо, и Василию Лаврентьевичу приходилось обращаться то к французскому, то к латыни, то к языку жестов. Правда, благодаря преданности друзей, Вяткин оказался в преимущественном положении: к нему прислали мальчика, сына пешаварского купца Фазели Махмуда.
Индиец Фазели Махмуд давно жил в Туркестане. Его младший сын Наали Махмуд недавно окончил в Калькутте несколько классов английского медресе и сносно владел языком колонизаторов. Это был высокий тонконогий мальчик. Огромные карие глаза его горели как алмазы, в ухе блестела серебряная серьга. Одетый в поношенную белую рубаху и темные штаны, босой, он ничем не отличался от множества других, на каждом шагу попадавшихся восточных ребят.
— Тебе что надо? — обратился к нему один из участников экспедиции, мистер Дэвис.
— Тамашо, — ответил Наали и широко улыбнулся.
Мистер Дэвис расхохотался, похлопал его по плечу и дал мелкую монету. Так Наали и остался в группе носильщиков, таская тяжелые треножники фотографических аппаратов и сумки с тяжелыми металлическими кассетами и стеклянными пачками пластинок. Он ходил с экскурсией, и как только американцы начинали говорить о чем-нибудь важном, обращался к Вяткину и, подавая ему подобранный с земли черепок или камень, словно прося объяснить, что это такое, наскоро переводил.