– - Добьём зверя в его логове,- сказал Громаченко, рукоятью немецкого штыка отбивая горлышко у третьей бутылки коньяка.
– Кто к нам с мечом придёт, тот сразу с мечом и погибнет.

Порядком уже пьяный он как-то неловко, расплёскивая коньяк, принялся наполнять тару "по-новой".

– - Ты не замполит, случаем?
– хмуро осведомился танкист, подставляя пустой фужер.
– Сразу видно - замполит.

Громаченко ничего, не ответив, хитро улыбнулся в свои густые усы.

– - Смотри, какой приметливый,- сказал он, передавая штык Сашке.
– Глаз как алмаз.

– - Да не.... Это мой замполит тоже перед штурмом про логово и про зверей рассказывал. Только лишнее это. У меня в батальоне любой в атаку и без политинформаций пойдёт, и щадить никого в бою не будет, - сказал танкист, и посоветовал Сашке, подцепившего остриём эсэсовского кинжала, сардину, жирно блестевшую на солнце:

– - Не ешь с ножа, злым будешь.

– - Злость она нигде не помешает,- ответил Сашка, тщательно следя, чтобы не капнуть на рукав шинели оранжевым, вкусно пахнущим прованским маслом.
– Злость сейчас - это главное.

– - Злость это бабы любят,- кивнул всегда согласный с начальством Громаченко.

Капитан потёр тыльной стороной ладони грязное, заросшее щетиной лицо и грустно посмотрел на Сашку.

– - Это сейчас война,- тихо сказал он.
– Когда кончится всё, а ведь дело к концу идёт - как дальше жить будем? Зачем тогда злость? Вот что страшно. Я ж с сорок второго, три года только в прицел и смотрю. Если и говорю чего, так с матюжком. У меня и нет в душе ничего кроме злости. Поэтому, наверное, и ещё живой.

– - Кадровый?
– с интересом спросил Громаченко.

– - Кадровый, с тридцать девятого, Забайкальский особый военный округ, потом под Харьков и понеслось.

Тоскливо махнув рукой, капитан полез под комбинезон за кисетом и дремлющий на сиденье водителя Сиренко протянул ему едва начатую пачку "Пальмиры".

– - Не, я самосаду, - отказался танкист.
– А ведь это на войне злость нужна. Потом она в тягость будет. Со злостью так значит без любви.... А без любви жить - пустая трата времени. Как мне жизнь после Славки любить? Вон, какая заковыка....

– - Да погоди ты, - сказал Громаченко.
– Кончится всё, и заживём. Ты не спеши себя хоронить - как будет, так и будет. Нам сейчас главное - нечисть эту до конца додавить.

– - Это сделаем, - кивнул танкист.
– На это у нас злости хватит. Вы только огня побольше сверху давайте, не жалейте. Бывает, так прижмут, что только на вас как на святых молишься. Вон, если ваши Илы бы, да пораньше, как доты в парке давили - пить бы Славке Луценко коньяк сейчас вместе с нами.

Сашка Журавлёв, полностью расслабившись на неудобном сиденье "виллиса", смежил потяжелевшие веки, совершенно не слушая капитана-танкиста, который в третий раз пустился описывать перипетии вчерашнего боя. Сашка, разомлевший от тишины и, главным образом, от коньяка, который тёплой кошкой забрался за воротник кителя, вытянул как можно дальше ноги и прикрыл фуражкой лицо. Было что-то волшебное в этой пьянящей апрельской тишине, когда на пустых ветвях только-только начинают пробиваться плотные родинки весенних почек, истекавших ароматным запахом мокрого леса. И не слышно фырканья двухрядного авиационного двигателя и грохота ФАБов , когда совсем не нужно напрягать глаза, прикованные к кронштейну прицела, в котором сходятся в облаках разрывов трассы скорострельных двадцатимиллиметровых пушек, и в тебя уже никто не целится и не стреляет. За четыре военных года Сашки Журавлёва таких спокойных, тихих минут почти не было.

Сквозь дрёму Сашка всё же услышал, как успевший надоесть со своим Славкой Луценко, танкист что-то доказывал Громаченко:

– - Не, не говори,- судьба есть. И хер его знает, от чего она зависит. Вон, если б мне траки у пакгаузов не разворотило, я б первый на площадь выскочил.... Э, да ты никак прикемарил, подполковник?

Сашкину дрёму, как ветром сдуло. Хриплый голос капитана-танкиста возвратил его из минутного забытья. Громаченко протянул Сашке фужер с коньяком.

– - Чтоб не в последний раз, - весело подытожил особист.
– За твои погоны Александр.

Танкист обиженно хекнул.

– - Молодой, а подполковник,- как-то непонятно удивился он.
– Быстро это у вас - я в твои годы, подполковник, ещё в старлеях ходил.

– - А у нас всё быстро,- обозлившись, сказал Сашка, принимая в руки фужер с коньяком.
– И могилки, и ордена. А иногда и могилки нет - врежет "эрликон" в бензобаки, и напрасно старушка ждёт сына домой....

– - Ей скажут, она зарыдает....- фальшиво протянул, соглашаясь, танкист.
– Это да. Сильно много ваших "горбатых" пожгли. Как вспомню Белгород.... Танки, мать их, небесные. Слышь, говорят - мы в среднем только пять раз в атаку ходим.

– - Может и так, - негромко сказал Сашка.
– А я ведь с сорок первого, с самого первого дня. Семь раз сбивали.

– - Повезло, - танкист вздохнул.
– У меня в батальоне ни одного экипажа нет, кто-бы хоть год провоевал. Я только один, да механик мой.

И капитан тоскливо почему-то оглянулся, будто вспоминая других Луценко, чьими костями вымостили дорогу до Кёнигсберга.

– - Ну, будем,- нарушил молчание Громаченко.

– - Будем,- кивнул танкист.

Сашка звонко стукнул хрусталём фужера, и коньяк приятно обжёг его гортань, заставив земной шар вокруг него вращаться немного быстрее. Громаченко с энтузиазмом и не спеша, окунул свои рыжеватые усы в фужер. Сашка на последнем глотке, поперхнулся, закашлявшись и особист не отрываясь от фужера легко постучал по спине.