Теперь казалось, в Кёнигсберге не осталось ничего целого - всё в городе было сломано, разбито, разрушено, раздавлено или сожжено. От непрерывных бомбёжек и артобстрелов, сотрясавших осаждённый Кёнигсберг в течении целой недели, пострадало даже время,- часы на фасаде городского вокзала остановились без десяти минут двенадцать, когда в их механизм угодил семидесятишестимиллиметровый артиллерийский снаряд, навсегда застопоривший на месте две чёрные ажурные стрелки. Обугленный, иссечённый пулями и осколками, имперский орёл над пробитым циферблатом громадных часов, угрюмо смотрел на привокзальную площадь, обезображенную воронками, проволочными заграждениями и противотанковыми надолбами. Ветер приносил на площадь запах гари из городского парка, оттуда, где беспомощно раскинулись столетние липы и дубы, которые укрывали своими стволами выгоревшие изнутри серые коробки танков, чьи врытые в землю башни возвышались над аккуратными линиями парковых аллей. Рядом мерзко воняли горелым мясом выжженные штурмовыми огнемётами бронеколпаки долговременных огневых точек, которые своими фланкирующим пулемётным огнём выскребали привокзальную площадь от всего живого. За дотами на выгоревшей поляне у мостовой привокзальной площади, между перевёрнутых чугунных скамеек над холмиком земли сиротливо возвышалась плита от батальонного миномёта со звёздочкой из консервной банки и обязательным списком на фанерке. Ветер лениво качал фанерку, наспех прикрученную обрывком телефонного кабеля, поднимая в воздух жирные хлопья копоти, осыпавшиеся со сгоревшего СУ-76. "Прощай Родина" навсегда застыла у перевёрнутого трамвая, перегораживая дорогу, которая шла от железнодорожного вокзала к центру Кёнигсберга. С другой стороны улицу перегораживал низкий приземистый силуэт сожжённого "ягдтигера" , весь в жёлто-зелёных чешуйках маскировочной краски, с мёртвым, задранным в небо хоботом орудия, которое уже никогда никому не подарит смерть.

Ясный апрельский день плыл над оглохшим и ослепшим Кёнигсбергом.

Молодой, двадцатишестилетний, и три дня уже как подполковник, Сашка Журавлёв, пил коньяк тут же, на пустынной привокзальной площади, прямо в штабном "виллисе", "обмывая" Звезду Героя Советского Союза, к которой был представлен ещё в марте месяце за неудачный штурм Висленской косы. Всем уцелевшим в том пекле награды давали щедро, и так уж получилось, что ПУР фронта добавило Сашке вторую звезду на два просвета за день до того, как Президиум Верховного Совета, своим необратимым указом присвоил командиру 567-го гвардейского штурмового полка Александру Журавлёву, звание Героя. В указе нерасторопные порученцы указали ещё старое звание Сашки - майор. Так уж получилось.

Пили трофейный марочный коньяк. Сначала, как и положено, из мятых алюминиевых кружек, а после из высоких хрустальных фужеров, которые моментально раздобыл расторопный Сиренко, незаметный Сашкин ординарец, перевидавший на своём веку четырёх командиров полка, последним из которых и был сам Сашка. Коньяком и по-царски богатой снедью, взятой "в трофей" в привокзальном офицерском буфете, поделился хмурый капитан-танкист. Невысокий, в промасленном комбинезоне, протёртом до дыр на локтях и коленях, именно он уговорил Сашку не ехать по объездной дороге забитой сейчас передислоцирующимися частями, а подождать пока артиллерийский тягач сдвинет сгоревший "ягдтигер" с дороги. Впрочем, выпив коньяку, капитан сказал, что в этой же херне без малого восемьдесят тонн и навряд даже "Ворошиловец" стянет её в сторону. Но после двухсот граммов коньяку Сашка не жалел, что задержался выпить с капитаном-танкистом, которому, судя по-всему, просто была нужна компания для выпивки.

А причина у капитана была. И ох какая. Сейчас капитан, попыхивая самокруткой, неторопливо и обстоятельно рассказывал о том, что сгоревшая самоходка посреди дороги, перед "ягдтигером", - это машина Славки Луценко, и сожгли её вчера утром, со всем экипажем, когда штурмовали вокзал, и никто не успел выскочить, а сам Славка был "вот таким парнем", горел в Алленштайне, горел в Инстербурге и ничего. А тут....

Сашка пьяный и счастливый слушал танкиста, не перебивая, хотя тоже мог бы долго и обстоятельно рассказывать о позавчерашнем штурме северного бастиона, где Сашкин полк потерял семь экипажей "вот таких парней", сгоревших в небе над Кёнигсбергом в плотной системе зенитного заградительного огня. Или о том как вчера, после утренних вылетов они мотались к полосе долговременной обороны "Шарлоты", чтобы опознать провонявшиеся высокооктановым авиационным бензином обгоревшие тела, которые ещё совсем недавно были живыми людьми. Мог бы, но не стал - сейчас Сашке совсем не хотелось говорить о том, что вот уже четыре года составляло смысл его жизни. Ему совсем не хотелось говорить о войне.

– - У моей машины трак разворотило,- продолжал рассказывать танкист.
– Аккурат, вон там у пакгауза. А Славка в лоб попёрся. А там за дымом вон та самая херня разворачивалась, у неё, бля, лобовая с кулак толщиной, что там.... А ведь самое обидное, что война вон - с каждым днём всё к концу.

– - Там?
– Сашка кивнул в сторону миномётной плиты намертво врытой над братской могилой.

Вопрос был лишним, и совсем не интересно это было Сашке.

– - Что?
– переспросил танкист, не поняв вопроса.
– Не, там пехтура. Мы Славу с экипажем за дотами похоронили. Как его с пехтурой было хоронить?
– ведро пепла, да и горела ещё СУка , когда пехоту зарывали.

Танкист вздохнул и замолчал.

Пожилой майор-особист Валерий Давыдович Громаченко, ехавший из штаба дивизии с Сашкой, согласно кивнул и разлил по фужерам коньяк, вторая бутылка которого, как и война тоже подходила к концу. Кубанский казак, не дурак выпить, он с особым усердием макал свои "будённовские" усы в спиртное. Сашка посмотрел на горюющего капитана-танкиста не испытав ничего и взвесив на ладони свой фужер, в котором плескалась ароматная коричневая жидкость, чтобы как-то поднять боевой дух, предложил:

– - Ну что - за Победу?

– - Давай за Победу,- мрачно согласился капитан-танкист, для которого сейчас существовала только та самая, дочерна выгоревшая "Прощай Родина" Славки Луценко.

– - Близка уже, близка,- поддакнул Громаченко.
– Недолго уже осталось.

Сашка чокнулся прозрачным, звонким хрусталём и двумя глотками опустошил фужер. Коньяк мгновенно подарил его телу острое ощущение приятно покалывающего тепла, которое позволяло блаженно щуриться в лучах золотого весеннего солнца, которое осветительной парашютной ракетой, повисло над пустынной привокзальной площадью. Его весенний свет был по апрельскому сырым и тёплым, и дважды обманчивым. Должно быть, именно так и светила сквозь дымные разводы эта далёкая оранжевая звезда, когда под пулемётным огнём здесь гибла пехота, а спрятавшийся за пакгаузами "ягдтигер" караулил танки, которые спеша подавить немецкие огневые точки слепо рвались навстречу собственной гибели. Так солнце светило всегда и никакие смерти или страдания не могли прервать или остановить слепящего сияния. Ничто и никогда.

Громаченко выпил и расстегнул воротничок своего кителя.

– - Э-эх,- смачно фыркнул он в густые усы.
– Сейчас бы фрау, да помясистей, чтобы в форме, и значит в телесах была.

– - Попрятались ваши фрау, Валерий Давыдович,- усмехнулся Сашка.
– Мы их налётами по подвалам разогнали.

Капитан-танкист, которого уже основательно начал разбирать хмель, пьяно мотнул головой.

– - Да дали мы тут немцам прикурить. Надолго запомнят. У нас вон, пол-России в развалинах после их гостевания. А теперь мы к ним, сукам, в гости пришли.