Громаченко зашёлся в зычном хохоте. Дихтярёв тоже робко хихикнул, за что чуть было, не схлопотал по шапке от не шутку расшалившегося Сашки.

– - Это ж эти...- странно посмотрев на Сашку, замялся ефрейтор.
– Эти... Шлюхи, в общем. Бляди из полевого бордингхауза для солдат. Товарищ старший лейтенант Зимин мне и приказал до ТЭПа их сопроводить, для дальнейшего рассмотрения.

Сашка от неожиданности покачнулся на нетвёрдых ногах, а развеселившийся Громаченко подавился своим хохотом. Дихтярёв ещё раз глупо хихикнул, посмотрел на помертвевшего лицом Сашку и тут же стыдливо отвернулся, застёгивая ширинку. Высокая женщина, с которой ефрейтор вышел из-за сгоревшего танка, равнодушно зевнув, заняла своё место рядом с другими женщинами, замершим в ожидании своей судьбы. Сашка отхлебнул коньяка из фужера, и нервно подёргивая ртом, пошёл вдоль строя, пристально вглядываясь в молодые женские лица. Пыль глухо скрипела под подошвами его сапог начищенных до зеркального блеска.

– - Бляди, - зло выдохнул Сашка.
– А я с вами за Победу хотел.

Конвоир справившийся наконец с тремя пуговицами на ширинке своих ватных штанов, почтительно семенил за подполковником, одобрительно кивая головой.

– - И ты сука,- в ярости закричал Сашка русоволосой хохлушке, которая спешно отвела в сторону свой взгляд. Слёзы расчертили на её чумазом лице светлые извилистые дорожки.

– - А я думал ты своя.... За Победу с тобой хотел.... Блядь немецкая.

– - Вот так дела,- озадаченно протянул за Сашкиной спиной танкист.
– Как же это можно, а? Молодые, красивые и.... Вам деток рожать.

– - А дэ ты у сорок пэршому був?
– всхлипнула от обиды русая украинка.
– Чого ж вы нас нимакам отдали?

– - В сорок первом?
– танкист осоловело посмотрел на девушку.
– В Забайкалье.

– - А я у...

– - Молчать,- заорал Сашка, обрывая украинку. Для него лично обида русоволосой была неправильной и несправедливой. Он, сузив глаза до самой невозможности, процедил сквозь зубы:

– Ты мне в глаза сука смотри. Я в сорок первом, с первого дня, кровью небо пачкал, блядина.

Он резко развернулся на каблуках и обескураженный замер. Фужеры выскользнули из его ослабевших пальцев, звонко брызнув осколками хрусталя на серый асфальт, побитый танковыми гусеничными траками. Перед Сашкой, кутаясь в защитную плащ-палатку, зябко переступая босыми ногами, стояла Оксана, опустив низко голову и ссутулив узкие плечи. Его единственная и ненаглядная женщина,- та по которой он, как и положено, тосковал долгими бессонными ночами в госпиталях и землянках, та чьё фото он всю войну таскал рядом с офицерской книжкой и партбилетом. Тёмная ночь, на поленьях смола как слеза, наркомовские сто граммов и бортстрелок Тищенко с гитарой, под которую так хорошо грустится о потерянной в горниле войны женщине.

Той, что он потерял ещё в сорок первом, тщётно пытался разыскать четыре года и, наконец, отыскал.

– - Оксана?

Сашка не поверил своим глазам, в которых предательски защипало от слёз.

– Оксана.... Это ты?

Его жена, брошенная в хаосе внезапного немецкого вторжения в Торжеуцах в сорок первом году, стояла перед ним здесь, за тысячу километров от родного дома, на привокзальной площади чужого, покорённого им города, чьи улицы ещё тлели в пламени пожарищ, стояла, зябко кутаясь в защитный брезент немецкого дождевика. Сашка едва не полез в нагрудный карман кителя, чтобы достать её помятую фотографию - не верилось, что перед ним стоит Оксана, просто похожая девушка, просто... просто.... Просто этого не могло быть.

– - Оксана,- повторил Сашка имя, с которым засыпал и просыпался. Лицо Оксаны скрылось в его памяти, и сейчас он вглядывался в знакомые черты, скрытые под слоем подвальной копоти, до последнего надеясь увидеть перед собой чужую женщину.

– - Саша,- прошептала Оксана, не сразу узнавшая мужа в этом красивом, статном офицере, разбившем зачем-то у её босых ног два хрустальных фужера.
– Саша, ты зачем стекло разбил? Как же я дальше пойду?

– - Знакомая?- выглянул из-за Сашкиного плеча Дихтярёв, жить которому оставалось меньше минуты.
– Не положено.

Сашка тупо посмотрел на ефрейтора, потом на Оксану и неожиданно понял, что она - одна из них. Одна из этих блядей понуро разглядывающих грязь под ногами и не смеющих посмотреть в злые Сашкины глаза. Одна из тех, кто, наверное, ещё вчера давал немцам из "ягдтигера", пулемётчикам из дотов или солдатам из зенитных расчётов. От мысли, что его жена давала тем, кто жёг "Ильюшины" над Шарлоттой, Сашка до крови прикусил губу. И Тищенко, который всё пел про улыбку её и глаза погиб за спиной у Сашки, изорванный в клочья в тесной кабине стрелка.

Пьяный и медленно переполняющийся холодной, ясной злобой, Сашка небрежно отодвинул щуплого конвоира в сторону, да так, что бедолага едва не вылетел из своих истоптанных кирзачей второго срока службы. Шапка, на которую Сашку так и подмывало покуситься, слетела с лобастого ефрейтора.

– - С-сука,- сплюнул на битый хрусталь Сашка.
– Подстилка немецкая.

Его пальцы нащупали жёсткий клапан кобуры, где мирно покоился табельный ТТ с синими плексигласовыми накладками на рукояти. В голове рефреном всё ещё пульсировало заунывное Тищенковское "мне в холодной землянке тепло..." и что-то там дальше про глаза и улыбку, которая вот так беззащитно резала Сашке глаза.