– - Я ведь лагерница, Женя. Я ведь гёфтлинг, - подняла голову в попытке оправдаться Оксана.
– Вот смотри....

Она потянула наверх край рукава ватника, обнажая тоненькое запястье с выцветшими лиловыми цифрами. Татуировальная машинка, выдавила у запястья Оксаны неровный столбик цифр - девятнадцать - пятьдесят один, похожий на телефонный номер, по которому Память могла дозвониться из прошлого. Она заговорила ещё быстрее, боясь, что Женька не поверит или не поймёт её слов.

– - Меня ведь ещё из Торжеуц, как только немцы пришли, в фильтрационный лагерь направили. А оттуда как жену офицера в Тодт , потом в Равенсбрюк . Я же ведь не сама.... Так уж получилось.

Оксана выпрямилась и заглянула в лицо Малахова, надеясь найти там понимание.

– - Равенсбрюк - это лагерь такой страшный,- заговорила она, осознав, что слова, которые ей одним звуком вспарывали сердце, ничего не говорят Женьке.
– Концлагерь только для женщин. Там и в обслуге лагерной только женщины, все эсэсовки - "вольняшек" нет. Я там два года была - до сорок третьего...

Оксана замолчала, вытирая слёзы, а Малахов скорбно опустил голову. Не смея смотреть Оксане в глаза. Ему было знакомо это ощущение стыда за собственное бессилие. Чувство, знакомое всякому, кто выжил в кромешном аду жаркого лета одна тысяча девятьсот сорок первого года, пережив позор неумения защитить своих женщин и детей. Ощущение отступления и выматывающей душу слабости, неуместной для мужчины. Июль сорок первого, который не возможно было вытравить из памяти случайно выживших, снова потревожил Малахова десять лет спустя.

– - Как я там выжила, я и сейчас не понимаю,- продолжала говорить Оксана.
– Там мы каток на себе таскали и пели. Хором пели - того, кто не пел - на вечерней поверке в команду "Эф" отсылали, а потом в Химмельтранспорт. На ликвидацию значит. Потом я полгода в ткацкой мастерской отработала, а оттуда только в десятый блок переводили. А из десятого уже не возвращались....

Оксана говорила сбивчиво, торопясь, будто Женька вот-вот покинет её, так, не узнав самого главного.

– - Я там отощала так. Совсем худая стала, только кожа и кости,- Оксана вытерла ладонью побледневшие губы.
– А потом меня в десятый блок перевели, кормить стали. На убой.... Там два отделения были - для здоровых и туберкулёзных. Я туда здоровой попала....

Женька слушал Оксану, сжимая кулаки от внутренней обжигающей боли. Да так, что его ровные, аккуратно подстриженные ногти, оставляли на коже ладоней алые полумесяцы ранок. Он сейчас и был весь покрыт этой болью как загаром.

– - Мало я их сук давил, - толи сказал, толи выкрикнул Малахов.
– Я же....

Он замолчал, а Оксана, которую Малахов перебил на полуслове, успокоилась уже совершенно. Так было всегда - человек ярче всего переживал свои собственные ощущения, даже если он пытался ощутить чужую боль. Она в последний раз всхлипнула и отвернулась к окну.

Ничего не изменится - она поняла это. Поняла и начала говорить.

Концентрационный лагерь Равенсбрюк. Май 1943 года.

Мощные электрические лампы заливали узкий коридор блока номер десять мёртвым безжизненным светом. Сквозь открытые двери, слепящие блики этого яркого электрического света, который никогда не выключался, проникали в жилое помещение блока, оставляя на тёмных, плохо выкрашенных потолках узкие жёлтые полосы, рассекавшие пополам темноту штубы . Оксана следила за причудливой игрой света на сырых стенах барака, небрежно, "в пол-уха" слушая шуршащий шёпот ночной беседы обитательниц десятого блока. Двухярусные нары были забиты до отказа и женщины, одурев от скуки и безделья, могли болтать всю ночь напролёт, изредка замолкая от короткого окрика капо блока - долговязой рыжей немки с уродливым шрамом через всё лицо. Заключённые женщины называли капо блока Бертой, а Ядвига, отчаянная полька, попавшая в Равенсбрюк прямо из лесной "боёвки" Армии Крайовой , прибавляла к имени немки длинный пространный эпитет, который состоял главным образом из замысловатых непереводимых польских ругательств в полной мере передававший весь спектр возможных и невозможных половых извращений. Оксане рыжая немка не нравилась. В капо блока присутствовала равнодушная ко всему жестокость. Точностью выполнения инструкций и приказов старосты блока, Берта напоминала механизм. Безукоризненный часовой механизм, беспрекословно повинующийся указаниям блокфюрера и прочей лагерной знати, начиная с оберкапо и заканчивая могущественными статистиками , которые распоряжались судьбами заключённых женщин в пределах, обозначенных колючей проволокой локальной зоны десятого блока.

И в отличии от других блоков, где капо были живыми людьми, у которых были в штубах друзья или просто знакомые, свои привычки, достоинства и недостатки Берта держал себя подчёркнуто недоступно, если даже не брезгливо по отношению к другим женщинам. Ядвига даже предположила что держат её, здесь, в десятом блоке пряча от "шнурка" и в обычном блоке её бы сразу задушили.

Капо не любили все обитательницы барака - тридцать наголо остриженных красивых женщин, бывших большей своей частью бывшие работницы третьего блока, ткацкого цеха, в просторечии "сукновни", где последние полгода стирала пальцы в кровь Оксана. В отличии от ткацкого цеха в десятом блоке жизнь заключённого могла показаться раем, если рай мог существовать в пределах территории, огороженной по периметру двойными рядами колючей проволоки с пропущенным током высокого напряжения. По сравнению со всем, на что сквозь прицелы турельных "машингеверов" смотрели высокие башни сторожевых вышек, существование в десятом блоке было почти идиллией - здесь не было изнурительной каторжной работы, вместо гнилой баланды кормили картошкой с подливкой из тростниковой муки, сливовым эрзац-мармеладом, была душевая комната с чуть тёплой водой и жилые помещения содержались в относительной чистоте, так не похожей на грязь и вонь "образцовых" бараков третьего блока.... Здесь не было ничего кроме вынужденного безделья, прерываемого двумя поверками на аппель-плаце локальной зоны десятого блока.

В темноте продолжали переговариваться женщины - темой их разговоров были, как и вчера - приличные условия содержания узниц десятого блока. Оксана прислушалась и не услышала ничего нового - как всегда мнения её сокамерниц разделились. Ядвига, густо перемежая свою речь немецкими словами, утверждала, что их всех отправят "in Vernichtunglager, nach Gazownia" , а кто-то из гречанок смешно ломающих немецкие слова, отстаивал мысль о Freulenblock в Бухенвальде и Нацвайлере. Как обычно, гречанок перебивала Николь, хрупкая ослепительно красивая француженка, довольно сносно болтавшая по-сербски. По мнению гречанок, красавицу-француженку ждал офицерский бордингхаус за пределами концентрационных лагерей.