Оксана отрицательно покачала головой, ощущая острый зуд в запястьях своих рук. Там, где, наверное, будут туго затягивать петли ремней операционного стола. Можно будет броситься на прогулке под запретную зону перед сторожевой вышкой, туда, где часовые стреляли без предупреждения, - лихорадочно пронеслось у неё в голове. Всё равно так будет лучше. Лучше пропитанной гноем марли.

– - Златка... Златка,- произнес вслух прибалтиец.
– Маленькая перепуганная цыганка? Она унтерменш из Аушвица , я не могу так рисковать. Это исключено.

Он с сожалением развёл в стороны руки.

– - Тогда почему я?
– спросила Оксана, едва справляясь с непослушным языком.

– - Ты самая красивая в десятом блоке. И ты не превратилась в лагерный номер - ты человек. Понимаешь о чём я? Ты останешься человеком и в Фройленблоке.

– - Я не могу,- тоскливо сказала Оксана.
– Я просто не могу.

– - Oh, mein Gott ,- вздохнул эсэсовец.
– Теперь я просто обязан тебя спасти.

– - Это не спасение, - Оксане становилось всё хуже и хуже.

Прибалтиец пожал плечами.

– - Если в Нацвейлер с тобой отправится Златка, ты согласишься на перевод? Внести твой номер - это большой риск. Ты и цыганка - очень большой риск. Видишь, я иду на это.

Для убедительности он приветливо похлопал её по плечу, и Оксана сжалась от его прикосновения.

– - Ты и Златка, - вопросительно спросил прибалтиец.
– Если в Нацвейлере у персонала возникнут вопросы, из-за твоего поведения - это будет значить, что я никого больше никого не спасу. Ты и Златка.

Оксану молча кивнула. Пристально глядя прибалтийцу в глаза.

– - У тебя есть шанс, - сказал прибалтиец.
– Тебе нужно согласиться.

Он играл краплёными картами и знал это. Оксана не могла представить маленькую цыганку, привязанную ремнями к гладкой металлической поверхности операционного стола. Наверное, она будет громко кричать. Кричать пока не сломает зубы от силы прикуса.

Ей гораздо проще было смириться с тем, что её тело станет собственностью людей в чёрных эсэсовских мундирах, отмеченных овалами серебряных черепов. Всех тех, кто создал бесчеловечные, лишённые здравого смысла пространства между тремя рядами колючей проволоки, которая гитарными струнами была натянута на мачты высокого напряжения и сторожевые вышки, угрюмо глядевших стволами крупнокалиберных пулемётов на низкие угловатые обводы кремационных печей. Один из этих людей, - людей ли, - стоял сейчас перед Оксаной, напряжённо вглядываясь в её лицо.

– - Ты согласна, - облёгчённо сказал прибалтиец, уловивший излом, в поведении Оксаны. Он, наверное, много раз видел это излом. Очень много.

– - Я согласна, - равнодушно кивнула Оксана, едва разлепив спёкшиеся губы.
– А что такое стерилизация?

– - Ты .... не знаешь?
– помертвевшим голосом произнёс прибалтиец и поспешно выглянул в пустой коридор, мерцавший мощными электрическим лампами под грязным потолочным перекрытием. В коридоре никого не было.

– - Ты, правда, не знаешь?
– спросил прибалтиец снова, понизив голос.

– - Нет, - покачала головой Оксана, съёжившаяся под недобрым взглядом эсэсовца. Она представляла стерилизацию обыкновенной процедурой, чем-то вроде обязательной для всех заключённых татуировки.

– - У тебя есть дети?
– почти шёпотом спросил прибалтиец.

– - Нет.

– - Блажен тот, кто не ведает, - прошептал прибалтиец.
– Поверь, это не самое страшное, что может случиться в Нацвейлере.

Оксана кивнула, обдумывая его странные слова. Сте-ри-ли-за-ция - пять слогов, чужое незнакомое слово. Которое инородным телом осталось в её памяти, вместе с фамилиями врачей из лаборатории профессора Гебхарда. Розенталь, Шидлауски, Герта Оберхейзер. Чужие, противные на вкус слова жгли язык, будто раскалённые угольки.

А прибалтиец продолжал говорить:

– - Это всё, что я могу сделать.... Mein Gott, это всё, что я могу сделать. Прошу, поверь мне. Это всё, что я могу сделать. Господи спаси мою душу....

Эсэсовец поднял вверх глаза, будто его ослепший Бог находился на сыром потолке душевой, пестревшем ржавыми подтёками на швах бетонного перекрытия.

Его прервал резкий, с металлическими нотками, голос шарфюрера Хорсманн:

– - Otis, - раздалось в коридоре.
– Du hast am russische Fehrfl"uchter gestrichen?

– - Ja, - отозвался гортанным восклицанием прибалтиец.
– Ich gee, frau Horsmann.

При звуке голоса шарфюрера Хорсманн, Оксана привычно опустила голову и стала навытяжку, превращаясь в "Neuzehnhunderteinundf"unfzig" , безликий лагерный номер одной из тысяч гефтлингов, замерших на вечернем "аппеле". Звук голоса шарфюрера Хорсманн убил в ней последние угрызения совести, безжалостно раздавив стон её души.

– - Спасибо, - прошептала Оксана, тупо глядя в пол. Прибалтиец, возможно, ждал от неё слов благодарности.