Судья спрашивает у ее соучастников: – Как же так получается, она одна виновата? Ведь пятьдесят-то кулей орехов вы сдавали на свое имя?… Ага! Она вас попросила, значит. Попросила… Ну, так не будьте такими добренькими. Вас в следующий раз попросят из любезности банк ограбить, вы тоже поможете бедной женщине? Получите-ка за любезность по пятерке.

Орехи-то были уже на балансе промхоза, а это уж другой цвет и срок, чем если бы они личного орешника обокрали. Ну, и Томку тоже спрятали. Вот какие бабы попадаются. Болезнь, которой она наградила своих любовников, оказалась нестрашной, как сначала слух прошел. Но Тиунов от стыда забежал и теперь злобствует в Тарашете. Знакомые тарашетцы говорили, что он угрожается: дескать, всю темноту шунгулешскую на белый свет выведу, восплачут они у меня горючими слезами, дайте только силы набрать.

Но такому человеку кто поверит? Болел дурной болезнью – раз, жену безногую бросил с детьми – два. Жена-то – вот кого жалко: поездом ей ноги отрезало, по огороду- мур-мур-мур – помидоры общипывает, лук пропалывает, из-за огуречной грядки ее и не видать совсем. Куда ей теперь без него, без предателя?

Панфилыч проснулся хорошо. Глянул в окно – погода, и это было тоже хорошо, без намека на снег. Он вспомнил, что ночью приехал Ефим Данилыч Подземный, обвязал поясницу полотенцем, потеплее оделся и пошел с батожком в гости, со всем видом больного человека. Старичок да старичок.

Удар тоже было собрался, хвост уже калачом завернул, настроился, никак на подзыв не подходит, отбегает. Крикнул на него Панфилыч. От грозного голоса там и лег Удар, где стоял. Понимает, что значит такой голос, как убитый лег. Пришлось Панфилычу лезть за ним в глубокий снег под елки, тащить оттуда за лапу. Удар и встать-то боялся, так и ехал, зажмурившись от страха. Привязал Удара Панфилыч: попортят подземновские ухорезы ценную собаку.

Солнце уже стояло над ельником, кидало сине-розовый свет на тайгу, на болото, на сахарный снег.

Тропинка поскрипывала. Заметно было сильное против вчерашнего понижение температуры.

На ручье, на перекате – отчего ручей и звался Теплым или Талым – были незамерзающие полыньи, пробивались там роднички, висел парок. Перекат этот всю зиму будет пробиваться через наживляющийся ледок, будет наплывать вода, будет пучиться, желтеть, толстеть и расти ледяной бугор.

Панфилыч батожком поколотил лед по закрайкам, постоял, подумал.

Зима, зима, зима!

Оттого, что в густом и низком ельнике ворочалась спутанная Данилычева кобыла – она к тому же бурая была, – Панфилыч остро вспомнил, что медведь стоит под вопросом, и жалко – пропадет, по всей видимости, ведь Панфилыч на его бы месте, на месте медведя-то, ох как уходил бы из этой тайги…

А славно бы, кабы оборудовался медведь где-нибудь недалеко, мало ли хороших мест в той, к примеру, пади, которая так и называется – Старые берлоги, оборудовался бы, да и лег бы, и ждал бы своего часа, когда Панфилыч с Михаилом придут за его салом, желчью, мясом и шкурой.

Долго нету Михаила; может, улов хороший? А отчего же, должен быть хороший, отчего же!

Ефим Данилыч Подземный пил чай в жарко натопленном бараке.

С лица бледный, серый – заботы обступили, – дерганый весь, нервенный.

Лысина потная, так бы и кокнул батожком.

Одет Данилыч в ватные штаны, в резиновые новые сапоги с раструбами, все себе вредности этой надоставали; то есть, как понимал Панфилыч, приятель его был одет не по-людски: ни для тайги, ни для зимы, в частности.

Так, подумал Панфилыч, и ехал, поди, верхом-то в резинках.

Эх-ха-а, глупость человеческая, кругом она!

Но, разумеется, какой спрос с торгового работника, как с издевкой называл Данилыча Панфилыч и как без тени улыбки и с чувством тайного превосходства называл себя сам Данилыч.

Торговый работник – хрен собачий! А если ты торговый работник, дак чего же ты мостишься и упромыслить чего-нибудь по дороге? И еще хуже думал про приятеля Панфилыч, что не прочь Данилыч и по чужим плашкам пройтись! Хоть за Данилычем ни одного подобного поступка сроду не числилось, Панфилыч так считал про себя за верняк, и не без удовольствия. Ведь можно так сделать? А раз можно и не поймают, значит, сделает этот крохобор!

Не любил Панфилыч Данилыча!

А кого он любил?

Да никого не любил. Себя разве уважал и собой гордился? Да и то – больше на людях, для авторитета, а если глянет на себя в зеркало, то и себя не любит. Это, мол, кто еще тут вылупился? Смотрит из отражающего обломка какая-то красная морда, и морда эта, пожалуй, не родня тому Петру Панфилычу Ухалову, какого он из себя ставил и в уме воображал: «Ухалов-то Петр Панфилыч? Молодец мужик! Себе на уме, как же! У него голова на плечах, не тыква! Он во как, да во как, нам, сиромахам, не чета!…»