Михаил давно знает все эти истории: собственно, из них и состоит вся жизнь Панфилыча. Михаил лежит на нарах, тихонько подкручивает транзистор, время от времени вслушивается в рассказ напарника, вставляет одно-два слова согласия, жалко ему нахохлившегося на судьбу старика, толстоватого, небритого, в грязной нижней рубахе и кальсонах, с шерстяными старыми платками на пояснице. А что другое может рассказать Панфилыч? Что-нибудь поромантичнее?

Впрочем, вряд ли ищет сочувствия Панфилыч своими рассказами, жалости он не просит, да и не простит ее никому на свете. Никогда не искал он этого, зубом жил и не поколебался. Но, может, старость тому виной, а перед Михаилом Ельменевым вроде бы и оправдывается, вроде поколебал его Михаил. А и защита была у Панфилыча от воздействия мягкого, но непреклонного Михаила, – молодой ведь парень, тридцать четыре! Еще не поздно, перейдет и он в ухаловскую веру, а не перейдет сам – переведут!

– Ему дома, – снова выдыхает Панфилыч, – себе избенку! А? Я сейчас могу себе двухэтажный построить, а нет. Не надо! Все и так знают, кто такой Ухалов!

Самое древнее зимовье – пещера.

В Шунгулешских тайгах есть одна такая пещера, в ней на стенках рисунки из палеолита – сцены охоты. Олени бегут, люди их загоном гонят, луки натягивают. В точности звери нарисованы!

Князеву пещера понравилась. Он трубу вывел, двери навесил и жил сезона два-три. Тепло, хорошо, только окно неудобно, на двери вырубил. Забавлялся, можно сказать, мужик.

Потом Макандин там охотился. Приезжали научники, срисовали, сфотографировали. Бревнышки подмокали, подмокали да и погнили. Макандин, он уже путешественник, то там поохотится, то на новом месте, и оттуда ушел. Так и потерялась пещерка.

Самая древняя изба – завал лесной. Где-нибудь на склоне упала сосна, накрест другая, потом сверху ветровалом еще несколько навалилось, и под ними образовалась берлога. Древний охотник и спасался в таких завалах, постлал сверху лапнику, ивовыми прутьями обвязал, лыками, корья настелил да и сидел-посиживал. Тепло, сухо, тихо!

Потом древний охотник стал землянки делать и норно жить. Быстрый способ, рационализированный. Брал он, наверное, сук лиственничный смолевый, острый, да и рыл им землю. На яму наваливал крышу, натаскивал в землянку травы, вил гнездо.

Ну, это древнее время, пещерные люди, а ведь сейчас у иного лентяя зимовье – полуземлянка, три венца сруб и плоская крыша! Для кого, спрашивается, такая берлога? Для себя! И мучается, сердечный, лазит в дыму на карачках – зверь зверем из древности.

Уж чего не скажешь про наших охотничков, а не скажешь, – что обустройство любят. Обладился маломало, жизнь предохранил от космической стужи и полеживает! Иной солидный мужик, гордец, а зимовьюху посмотришь у него – стыд и срам! Что же, спрашивается, хороша тебе балаганная жизнь, стены твои проносит, выпрямиться нельзя, сыро, дым в глаза, в двери ползком, из двери выползком?!

А есть один охотник, который вовсе отказался от зимовья на участке! Из деревни на попутном лесовозе заезжает, ночью возвращается тоже на попутном! Этот уж совсем свой участок предохранил: ни турист к нему не зайдет, ни браконьер не забредет – заночевать-то негде! Во как!

– Почо палаты каменны? Отпромышлял, и домой!

Ах, чтоб ты треснул, да ведь на промысле-то ты два месяца каждый год, тебе есть-пить надо по-человечески, спать по-людски, а ты наравне с собаками!

– Непочо!

За лето отсыреет берлога, заплесневеет!

Ну, зато он, конечно, такую жилуху навалял себе за пару дней: огляделся, – место веселое, раз, два, готово, делов-то! Потом у него радикулит, ревматизм, какой только болезни не привяжется, по санаториям, по курортам денег порастрясет.

В деревнях изба избе тоже неровня. Иная чуть разве от лесного завала отличается – груда бревен, косая крыша, углы лапами разномерными торчат, не спилены, ни палисадника, ни заплота, баня-поленница на огороде чернеет, а хозяин живет, посвистывает!

Непочо! Палаты каменны!

Удивишься, глядючи, с какой легкостью живет человек, будто летел-катился по земле, задуло его в зауголье, зацепился пожить, вот-вот с другой стороны ветерок подует, выдует его и покатит, завербуется, поедет… Ан нет, слышно, женщины заплакали, соседи с полотенцами пришли, выносят его из этой избенки – тут и отжил непутевый век свой! Старуха к сынам уедет, на гидростроительство, замокнет под дождями избенка, сопреет, крыша провалится, окошки повылазят, труба обвалится, крыльцо отгниет – изба то была или завал, берлога медвежья?

А ведь соседи рядом, как жили в светлых высоких домах, так и живут – тепло, чисто, семейственно, никакой мороз-буран такому дому не страшен, навстречу полярным ветрам светит чистенькими окнами с тюлевыми ресницами, только бревна от стужи расплетаются, похрустывают, как шпангоуты у корабля, да мачтой покачивается из двух елей срощенная антенна, метров на двадцать!

Думал когда-то Панфилыч, что уж себе-то отгрохает домину.

Ну, да Марковна другую избушку и не требует, свыклась. Поляков же всем семейством строился и строился. Зная слабость Панфилыча к мотоциклам, Поляков предложил ему такой расчет: строй мне дом, а я тебе сейчас прямо отдаю «ИЖ-350». Это еще без подвесок, так себе мотоциклишко по нынешним-то временам, когда у Панфилыча зверь с люлькой в специальной стайке утепленной стоит. За строительство сверх того Поляков само собой должен был доплачивать по подробностям: лес там навалить, окантовать под скобку и тому подобное. Рубить договорились нанимать третьего человека или доплата двести рублей. Он не нанимает третьего человека, а на воскресенье помочь созывает родню-соседей. Но помочь-то и так имелась в виду, само собой понятно, ведь бревенная работа, тяжелая!