Тут еще коней надо было посдавать, посдавали коней…

– Ну, с грехом пополам поставили сруб. Давай пить-гулять. Второй месяц идет, он мне ничего не платит. Оттягивает. Делаем окосячку, полы-потолки, окна-крышу… Давай считать. Выходит – я ему должен! Брали порох, юфть на ичиги, бензин – я же к нему же за реку ездил на том бензине, посчитал он мне всякое лыко в строку да по семи рублей! Сижу, глазами хлопаю. Выходит, с меня девяносто один рубль. Он рубль округляет-скидывает, спрашивает: «Отработаешь, или заплотишь?»

Я сажусь на мотик, к Анатолию. Он меня звал за шесть сотен ремонт нижних венцов делать, да еще что-то со стайкой, крышу постелить, однако. Не хотел браться, но тут куда денесся. Приезжаю, давай, говорю, сотню Полякову в морду брошу!

Потом посчитался с ним, зараз за все, пусть не обижается. Ждал я своего часу, дождался. Мы сначала в две тайги ходили, на Кову и здесь, на Талой. Когда помирились-то, после дома, хотели одну тайгу бросать для удобства, тогда на Кове хорошо ловилось, но должны были рубить те места. Я узнал это дело, и оформили мы так: Кова на него, а Талая на меня… Вот его промах где был. Еще поставили триста плашек в моей тайге, а чтобы уравнять хозяйство, решили, что он возьмет у меня два круга хороших и Кова ему даст тоже. Выделил я ему два круга средних. Но с условием, чтобы собаки у него тут не было. Сговорились. А он что делает? Туда, на Кову, заводит своего родственника из половины горбатить, а сам ко мне подается. А я не рассчитывал, что он у меня на хвосте весь сезон висеть будет. Я его на что купил, думаю, будет от жадности между участками летать, от меня на Кову, с Ковы ко мне, вот и выйдет из него пар, он уж состарел тогда. Видишь, а он меня перехитрить решил.

Раз, значит, обманул меня.

Второе – захожу в его зимовье, думаю, что это там под корьем? Жир не жир, субпродукт какой-то! А у него в Тарашете старшая дочь на мясокомбинате! Собачий корм достал! Эх, хитрый! Ну, я хитрее! Раз ты собаку заводить сюда, беру и настораживаю один из его кругов, которые обещал. Фиг тебе, Поляков!

А документы уже были нормальные. Ничего он доказать не может, я же на словах обещал. Он приходит в настроении, а ему вместо двух кругов – один! И тот- то круг не так отдал – по соседству с его плашником все уремки, все таежки, все вершинки вычесал с собаками. Себя не пожалел, в снегу ночевал, все опустошил вокруг него.

Случайных он наловил пяток да и ушел на Кову. Там он с родственником не поделился, расскандалились. Уж я посмеялся.

Он на собрании меня под монастырь подводит. Кто же, мол, сравнится с Ухаловым по части лыжи делать? Вот и пусть делает для промхоза рублей хотя бы по пятнадцати пара! Камасные-то лыжи! Хвалит меня, понимаешь! Дурак я, браться, столько работы, и ничего не получишь. Припишут – делай, не будешь делать – нехорош! Ну, я встал, говорю: тебе ли, Поляков, скромничать, когда век тебя буду благодарить, ты же научил, а так как тебе скоро пенсия, тайгу оставишь по закону, садись-ка ты на лыжи, на ичиги, подбери себе старичков, научи, как меня научил! Всем коллективом тебя просим! Заработаешь стариковский хлебушек окромя большой своей пенсии, которую тебе государство оформило!

А не рой другому яму, не рой! Оно славно, конечно, если бы кто делал лыжи по такой цене, бери не хочу! Мои-то, поболе пятидесяти рублей дадут, только предложи. Вон он какой, Поляков-то, капиталист, все мое, а вашего нету ничего! Охотовед-то его друг-выручка был, Юрасик. Моя задача была расколоть их или совсем убрать охотоведа. Говорю: мужики, мол, надо попоить человека. Попоили, была у него эта слабость. Нажали, он и хрупнул. Поляков остался без крыл.

– Зачем? Пил бы и пусть сам пил, зачем на слабость нажимать?

– Так ведь наше дело толкать, его – не падать.

– Вот как получается, а он вас толкни – жаловаться сразу, письма писать…

– Это уж по заведению. Кто победил – тот и прав. Так ай нет? По-нашему если?

Ночью Панфилыч выходил, все не спалось ему. Шел снег. Миша, спавший чутко и любивший подчеркнуть эту свою чуткость, спрашивал бодрым голосом:

– Снег?

– За самый кончик мы его поймали.

– Завтра видно будет, вот он нас поймает.

– Дрова, что ли, сырые, головни-то шают, не горят, – бормотал Панфилыч.

– Спать бы ложились, завтра идти вон куда.

– Какой мой сон, два раза моргнул – ночь с рук.

И утром шел снег.

Поясница у Панфилыча действительно болела, оттого-то он и не спал эту ночь, а только задремывал, да просыпался, да грелся у печки спиной. Он раскачался, когда Михаил уже покормил собак и поставил завтрак на стол.

– Ладно, однако, что вчера нашли. Пропал бы медведь.

Тяжелый снег, скрывая следы, валил на зимовье с едва уловимым, может быть, несуществующим, но все же ощутимым монотонным шорохом, струился между деревьями длинными белыми полосами.

Охотники шли не торопясь. Панфилыч не мог быстрее, а Михаил проявлял уважение к напарнику и не показывал свое здоровье. Там, где был сворот с тропы к медведю, собак повязали на веревочки. Собаки были послушные, молчаливые, не огрызались друг на друга.

Возле берлоги посовещались, обтоптали снег, спустили собак. У собак шерсть встала дыбом, и они, мельком лишь оглядываясь на охотников, не сводили глаз с едва заметной отдушины берлоги. Берлога, по видимости, была под корнем.