Данилыч не приходил – болел, видно.

Митрий старался, дрова подкладывал, весь вечер в печке выло и гудело пламя. Печка была до углов красная, будто раздуло ее пламенем, как маленькую щучку, наглотавшуюся больших карасей.

Стали разбираться на ночлег. Михаил между прочим сказал Митрию:

– Ты того, ногу-то на меня не закидывай. Противно аж. Привык все с бабой.

Панфилыч и прицепился к младшему брату: видно было, что рад случаю поругаться с ним, и постелил Митриевы тряпки на свои нары, и братья легли вместе.

Перед сном Панфилыч тоном приказа распорядился, чтобы Михаил завтра шел на дальние круга. Сам же он собрался пойти по натоптанной за медвежью охоту тропе к Пределу ловить соболей капканами. Пока таскались за медведем, видели несколько следов свеженьких, а в той стороне плашника не было. Михаил посоветовал ему поставить капканы на медвежьих внутренностях. Как пить дать, набежит пара собольков.

Панфилыч насильно эдак пошутил, что уж теперь догонит свою выработку до Михайлова рекорда, сравняется. Пора, дескать, и за тяжелую работу после роздыха по медведю.

Хороший роздых! Таскали, гнулись, коней поуродовали, снегу намесили. Да и медведь-то дороже десяти соболей выглядывает, побольше тысячи будет тянуть. Как Митрий его реализует?

Славно было на своих нарах одному. Такая малость, а славно. Хоть так разлягся, хоть так, никто тебя не толкнет, никому и ты не мешаешь, никто тебе в рожу не дышит.

Михаил раскидался до подштанников, и все-то ему было тепло и хорошо: старая курмушка попахивала шоферским прошлым под головой, истертая оленья шкура под низом, засаленное ватное одеяло рваное, сколько ему лет-то, еще матушкино, а теплое. Сама, родимая, стегала. Раньше розовое было, теперь не разберешь. Руку поднять – сухой банный пар под потолком, полная избушка тепла, до утра хватит.

Митрий разговоры с Михаилом заводил, а потом прямо задал вопрос:

– Ты жениться когда думаешь теперь, Михаил?

– Да пока не думал, – ответил Михаил.

Митрий понял, что не в жилу попал, но все-таки поговорил еще, что вот, мол, бабы и девки в Нижней Талде теперь глаз на Михаила кладут, хороший жених, что, мол, надо не продешевиться, поговорил так немного и замолчал.

– Кто про что, а вшивый про баню, – хмыкнул Панфилыч.

Не та компания для Митриевых разговоров, Мишка стыдливый мужик, а старший брат давно уж и терпеть не мог эту музыку.

Потом Панфилыч учил брата, кому и как отдать сало и мясо, долго объяснял, поучал, сердился на возражения, а Михаил сразу забыл про них, закрыл глаза, ему стало очень хорошо в памяти, еще и Пана будто живая и все еще по-молодому.

Среди ночи сны были хуже, неуправляемые.

Митрий вставал, подтапливал печку, мерзляк. Михаил слышал, как он возился в темноте, потом свет побежал из угла.

Братья шепотом друг другу на ухо говорили, но не понять, о чем – да и нет, нет и да. Загудела печка, потянуло новым теплом, скоро надо было вставать. Михаил с удовольствием подумал, что завтра махнет в свои зимовья с собаками, сам себе будет хозяин, хочет – встанет чуть свет, хочет – весь день проваляется. Засыпая, услышал: «Истинный крест, Петя, больше на меня не надейся!»

На эти слова старший брат ответил презрительным, коротким, как плевок, матюком.

Утром Панфилыч помог Митрию завьючиться.

Почаевали хмуро и пошли в разные стороны. Сначала ушел Митрий, потом Михаил, а потом и Панфилыч.

Снега не было, солнце вставало светлое, чистое. Молодые снега лежали по тайге, глаз ломило от сверкающей белизны.

Не успел Митрий отойти, как прибежал к зимовью, покачивая тяжелым вьюком, Маек-хитрован. Не хотелось ему уходить от бездельного житья в трудную дорогу; он и вернулся, отвязавшись от Зоньки. Михаил и Панфилыч еще не ушли, настегали Майка прутом таловым, а тут за хитрым мерином вернулся с матерщиной Митрий, очень он был расстроенный, что возвращаться пришлось, сильно верил в приметы.

Данилыч вчера тоже на жареху не приходил.

Михаил и не собирался у него останавливаться, хоть и некуда было торопиться, но только он подошел к подземновской базе, Данилыч, как на грех, выскочил на крыльцо выплескивать что-то из котелка на снег. Из норок у Данилыча валил пар двумя струйками, как у коня доброго, горячий, видно, чаю нахлестался. Данилыч стоял и ждал приближения Михаила, пришлось свернуть к нему, подойти.

– Побежал? Ушли твои-то?

– Все разошлись.

– Чайку, может? Ты заходи, чего встал-то…

– Ехать вообще-то надо, идти. Ну, да наше – наше будет, поболтать от скуки, торопиться некуда. А ну вас! Я вас! Отыдь! – заревел Михаил на собак, сбившихся в кучу и готовых уже драться.

Михаил снял лыжи.

Собаки настороженно стояли – каждая на своем месте, потягивали вверх морды, скалились предупредительно. Любое движение, любая перемена позиций, любой рык погромче условленного – мгновенная свалка, полетит шерсть. Строили ушки, косили глаза.