Если в начале пути, хлюпая по колена через болота, солдаты подхихикивали друг над другом, что идут, «ровно бабы, подолы подымая», то через реку пришлось брести едва ль не по шею в воде и уж подолы кафтанов зубами держать. Тут уж было не до смеху, да и от бригадира команду передали, не то что говорить, но и кашлять запрещавшую.

В реке, как ни береглись, кафтаны позамочили, а кто росту малого, тот и сам нахлебался досыта, однако свой груз на головах в сухости все сберегли. Солдат знает: порох пуще матери беречь надо, ибо в бою никто, кроме него да штыка, тебе не поможет.

Едва выбрались на сухое, проводник, попросив обождать чуть, отправился на разведку и очень скоро воротился.

— Впереди шведы окопов понакопали, когда и успели, басурманы.

— Много их? — спросил Головин.

— Кто знает, дрыхнут, видать, по норам. Но на стороже двое ходят. То разойдутся, то сойдутся.

Головин отрядил двух опытных солдат с кинжалами.

— Чтоб никакого шума. Убирать обоих, когда разойдутся.

— Как уберём, я крякну селезнем, — сказал солдат.

— Никаких селезней. Ещё разбудите какого любителя утятины. Вернётесь сюда.

Солдаты ушли вслед за проводником. Растянувшись по болотам и тропам, полк ещё выбирался на сухое, а бригадир Головин подбирал уже группу нападения на апроши. Отобрал людей только со шпагами и кинжалами, повелев скоро одеваться. Задание ставил знаками, не голосом: «Действуем только этим» — поднял над головой шпагу; «При полной тишине» — наложил ладонь на рот.

Солдаты — народ понятливый, значит, не дать шведам проснуться. Всё ясно.

Вернулся проводник Василий Хлын, сказал тихо Головину:

— Сторожей убрали. Всё тихо.

— А где же солдаты?

— Ждут вас.

— Я ж им велел воротиться.

— Не схотели, уж больно сладко шведы храпят по щелям.

— Ну ладно. Веди нас.

Группа следовала за проводником. Он шёл, шёл и вдруг остановился и повёл рукой, словно в гости приглашая: вот, мол, начинайте.

Впереди серели валы вырытой земли, чернели щели апрошей. Солдаты быстро и бесшумно рассыпались по полю. Из апрошей то там, то тут слышались стоны, короткие предсмертные вскрики, хрипы умирающих.

Головин, уничтожив более ста шведов, засевших в апрошах, не потерял ни одного человека, а уже через полчаса его сикурс входил в Полтаву.

Осаждённые встречали их со слезами радости, смехом, поцелуями:

— Ой, родные ж вы наши хлопцы.

— Как же мы вам ради.

— Та яки ж вы мокрые. Алексей Степанович, треба печи топить, посушить родимых.

И в Полтаве в самое неурочное время — среди ночи, да ещё ж летом — задымили вдруг десятки печей, засновали по улицам жители, замигали по хатам крохотные огоньки каганцов [113] , лучин и свечей.

Келин повёл Головина в свою канцелярию. И обсушиться и покормить чем Бог послал.

— Вы не представляете, бригадир, как ко времени ваш сикурс. И дело даже не в порохе, не в свинце, хотя и в нём тоже. Гораздо важнее для гарнизона и жителей, что свои люди пришли помогать нам. Увидите, завтра на вылазку будут все рваться. Такой дух отваги вы принесли с собой.

— Ну что ж, полковник, я рад, что моему полку выпала честь укрепить дух Полтавы. С вас ведь никто глаз не сводит.

— Это верно, — засмеялся Келин. — Король со своими генералами все глаза проглядели. Вот уж полтора месяца никак сглазить не могут.

— Что король! Государь в каждом письме о Полтаве беспокоится, велит держаться.

— Будем держаться, сколь сможем. А не слышно ли там о генеральной баталии, скоро ли?

— Как приедет государь.

— М-да, — вздохнул Келин и промолчал, хотя, ох, зело спросить хотелось: «А когда ж приедет?» Но он — человек военный — знал: о сём спрашивать нельзя, неприлично даже.

Но бригадир Головин понятлив, сам сказал:

— Ныне он в Азове, на всякий случай султану флот кажет. Вот-вот должен к нам отъехать.

— Дай Бог ему пути к нам доброго, — перекрестился Келин. — Мы что? За крепости да полки думаем, а ему за всю державу надо. Этот крест нелёгок, сударь мой, ох нелёгок.

Четвёртого июня 1709 года Пётр приехал из Азова, и первое, что спросил:

— Как Полтава?

— Пока дышит, — отвечал Шереметев. — Но тяжело Келину, зело тяжело.

— Сикурс посылали?