— Ну хорошо, подпишите только. — И дает какую-то бумагу.

Я подписываю, а сама читаю, что там: задержан такой-то с серебряным набором… Мы потом жалели, что я отказалась взять.

А когда обыск был, орава этих бандитов полные карманы себе набила мелкими дорогими вещами — футлярами, ручками, сувенирами.

Вот так они к нам ходили в опечатанные комнаты, пока Мария Николаевна как-то не сказала:

— Агнесса Ивановна, а вы посмотрите, что у них за пломбы. Тут просто веревочка продернута. Можно ее вытащить, войти, а потом обратно вставить.

И правда. Мы тотчас так и сделали. Заперли двери на цепочку, чтобы подольше не открывать, если кто явится, и стали вытаскивать свои вещи. Делали так: брали хрусталь, а вместо него клали простую посуду (чтобы по описи сошлось). Из сундука доставали чудесные скатерти, а вместо них клали старые простыни. Брали новые платья, а вешали на вешалки старые. Так же и ткани, и все прочее.

Оказалось, что не только мы так делали. Я как-то сидела с одной женщиной в поликлинике, ожидая приема врача. Мы разговорились. Она тоже, как и я, все эти муки ада прошла. И она мне рассказала, что и они доставали свои вещи. Только способ у них был другой. Они повернули опечатанный шифоньер, вытащили сзади доску и взяли оттуда теплую одежду.

Так мы воровали собственные вещи.

Когда нас выселили из Дома правительства, нам дали комнату недалеко, через Москву-реку, в Курсовом переулке, в старом доме, фасад которого был украшен фресками Врубеля. Вы, наверное, его знаете. В нашу квартиру в Доме правительства вселили других, но и тех вскоре арестовали.

Добрые люди научили меня подать заявление, чтобы вернули конфискованные вещи моей матери. Меня вызвали по телефону:

— Вы подавали заявление?

— Подавала.

— Приезжайте.

Ехать надо было недалеко — через мост. В подвал под Домом правительства. Там меня ждал сопровождающий. У входа в подвал сидел вахтер из тех, кого мы уже знали. Сопровождающий показал ему бумажку — разрешение пройти в хранилище. Он спросил меня, какие мамины вещи. Я сказала — медвежья шкура, хрусталь такой-то, доха… Ну и прочее…

— Я сама вам покажу.

Он даже словно испугался:

— Нет, нет, не надо, оставайтесь, я принесу.

И ушел в хранилище. А вахтер сочувственно стал рассказывать, какими вещами набит подвал! До отказа! Но все время вещи эти тащат. Приходят с какими-то пропусками и выносят вещи, все выносят, выносят, а то еще — в окна. Воры взламывают решетки и тоже тащат, тащат, тащат.

Так мы говорили, вдруг возвращается сопровождающий. Ни медвежьей шкуры, ни хрусталя, ни дохи — вообще ничего не несет. Спрашивает резко:

— Мать отдельно от вас жила?

— Нет.

— Значит, жили вместе, одной семьей?

— Вместе.

— Ну тогда не получите ничего. Это вещи Миронова, они конфискованы по закону и возвращены вам быть не могут.

— Ну как же так?…

— А вот так! — И ушел.

Вахтер с досады даже шапку швырнул на пол.

— Эх! — только вырвалось у него на такое беззаконное бесстыдство.

Ну и в самом деле: если б он правду сказал, то мне сразу на заявление и отказали бы, не водили бы в подвал, где богатства «тысячи и одной ночи». А так он воспользовался поручением, поживился чем-то — и только его и видели…

А вахтеры, сторожа жалели нас, сочувствовали, говорили: «Ну что это же такое, как хорошие люди, так их арестовывают!»

Когда мы переезжали, они помогали нам грузиться на машину. Поехали уж, и тут я вспомнила: «Ой, там остался сервант!» А был он очень красивый, дорогой. Вахтер: «Я вам его принесу!» И принес на спине ночью.

Все это время надежда не покидала меня. Мешик регулярно вызывал получить и писать письма, дал номер своего телефона, разрешил звонить ему. И мне по духу Мирошиных писем стало казаться, что дело его все больше идет к благополучному разрешению.

Михаил Давыдович тоже верил в «счастливую звезду» Сережи. «Не может быть, чтобы Мироша не выпутался», — говорил он мне.

Так прошел год. Тут как раз заключили договор с фашистами, вошли в Западную Украину, Западную Белоруссию, Прибалтику. Потом началась финская кампания.

И вот однажды вызывает меня Мешик и дает письмо Сережи, а там:

«Дорогая жена и друг! Я советую тебе уехать из Москвы…» Там еще что-то было, затем: «Привет всем. Сережа».

«Привет всем». Не «крепко целую» и даже не «целую».

Я расплакалась. Мешик не понимает:

— Что вы плачете?

— Да вот, — выпутываюсь я, — он же пишет: «Уезжайте из Москвы».

— А вы не хотите уезжать?

— Пока о нем ничего не узнаю, не хочу.

— Ну и не уезжайте. Я думаю, что Миронов неверно трактует события.