– О Усех-немтут, являющийся в Гелиополе, я не чинил зла людям!

– О Херет-седежет, являющийся в Хер-аха, я не крал!

– Я не завидовал!…я не грабил!

…я не мужеложествовал, я не убавлял от меры веса!

…я не ворчал попусту, …я не подслушивал, …я не пустословил, …я не ссорился из-за имущества…

– Боже! – подумал я, – кто сегодня готов произнести ЭТО, сполна ответив за искренность своих слов…

– …я не поднимал руку на слабого;

…я не был причиной слез;

…я не убивал и не приказывал убивать;

…я не сквернословил;

…я не преграждал путь бегущей воде…

Распахнувшаяся память безжалостно пролистывала перед моим внутренним взором отвратительные картинки из МОЕЙ жизни, воспламеняя предлог "НЕ" почти в каждой второй фразе, произносимой незримым послечеловеком.

– О Хериуру, являющийся в Имад, я не угрожал! – продолжал он.

– …о Нехен,…я не был глух к правой речи!

…я не был тороплив в сердце моем!

…я не был болтлив!…

…я не отличал себя от другого…

– Сфинкс! Я желаю назад! Как можно быстрее. оставляю у твоих ног единственную мольбу: ДАЙ МНЕ ВРЕМЯ, прежде чем я вновь и уже не по собственному желанию приду к вратам любого судилища.

Дождь – Небесный Нил – обрушился на землю, вырвав меня в мою настоящую жизнь.

Вернее, в жизнь, которую я теперь еще более чем прежде попытаюсь сделать настоящей.

"…в сей день разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились: И лился на землю дождь. Бытие, гл. 7.

7 октября, когда я родился, шел дождь. Но это не важно, говорят, он случался и до моего рождения. Проверить точно я этого не могу, зато точно знаю, что с тех пор дожди бывали часто. Хорошая погода стоит, а дождь, пока он есть, всегда идет. И в этом мы с ним похожи.

Шел дождь, когда я впервые понял, что влюблен.

Лужи пытались вернуться на небо лопающимися пузырями, когда я познакомился со своей будущей женой.

Короткий горячий ливень сообщил мне о рождении сына…

Шел дождь и в тот час, когда, очевидно, следуя его примеру, отважился впервые пойти и я. – Ну, теперь внук далеко потопает. – сказал дед, разрезав своим трофейным ножом невидимые путы на моих ногах и по славянскому обычаю символично бросив их в огонь.

Маршрут этого главного путешествия не был положен мною на "кроки" и занесен в путевые заметки. О нем сохранилась лишь короткая запись мамы в потрепанном фотоальбоме "Наш ребенок". Но я точно знаю:

– этот путь был самым трудным, а значит, самым прекрасным;

– самым осмысленным, а значит, самым нужным;

– и еще, мои первые шаги по планете были самыми безопасными в моей жизни, потому что стартом первого маршрута были руки моей бабушки, а финишем – руки деда.

Руки моей бабушки были сухими и горячими. Эти руки вынянчили пятерых детей. И еще пятерых внуков. Самым любимым внуком был я.

Эти руки держали военные похоронки и послевоенные свидетельства о том, что четверых ее детей больше нет в живых.

Когда умерла бабушка, не было рядом с нею и ее любимого внука. Я служил на Северном флоте. Военнослужащих на похороны бабушек не отпускали, а убежать к ней из сердца Северного ледовитого океана я не мог. Не умел тогда. Да и не знал о том, что бабуля уже уходит. В письме мама писала, что бабушка просила похоронить вместе с нею мое последнее письмо к ней, не распечатывая его. Шутила, что там и прочту вместе с детьми и дедом. И письмо от мамы не сохранилось, оно размокло. Его уничтожил дождь. Дождь вперемешку с забортной водой, заливавшей палубу корабля. Я выбежал туда прямо из строя, прочтя первые строчку: "Сынок, мужайся…" Я знал, что наверху меня не будут искать, был шторм, и поэтому выход членов экипажа на верхнюю палубу был запрещен. Но я должен был остаться один. На военном корабле это трудная задача. Даже в те минуты вместе со мною были соленый океан, черное небо, холодный штормовой ветер и… дождь. Мы кричали и плакали вместе. А потом я вспомнил…

Однажды дедушка сделал мне воздушного Змея. Из тонких полос фанеры и нежной папиросной бумаги. Я долго и старательно разрисовывал его акварельными красками.

– Чем красивее будет твой Змей, тем выше и дальше вы полетите, – сказал дед. А он никогда меня не обманывал. Я очень хотел лететь. Высоко-высоко. Далеко-далеко. И поэтому я стал рисовать на Змее самую красивую картину на свете. И я нарисовал ее! И очень устал и проголодался. Я поел "специальных", самых вкусных и "богатырски сонливых" на свете щей, секрет которых знала только моя бабушка, и уснул за столом. Руки деда перенесли меня на постель так осторожно, что я даже не слышал. Впрочем, не слышал я и грохота бурной весенней грозы и шума потоков воды, обрушившихся на нашу маленькую избу, на яблоневый сад и… на моего Змея, оставленного во дворе.

Я оглашал и орошал слезами окрестности значительно яростнее, чем это делала до меня стихия, убившая моего Змея. И тогда бабушка сказала: "Как же ты себя жалеешь".

– Я жалею Змея, – давясь горечью и обидой полного непонимания, завопил я.

– Змей не слышит тебя, его уже нет здесь, – сказала бабушка. Он улетел в невидимую волшебную страну Светлой Памяти. И ему там будет гораздо лучше, чем здесь.

– Но я мечтал отправиться с ним в далекое-раздалеко, – выдохнул я сквозь рыдания.