Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20–30-х годов
вернуться

Первомайский Леонид Соломонович
Шрифт:

«Наделы, как платок басманный…»

Наделы, как платок басманный, с низины ровной и пустой доносит запах конопляный, полынной горечи настой. Журавль колодца одинокий грустит над нивами давно. Полощет солнышко в протоке золототканое рядно. И день, как вол, идти не хочет. И коршуна застыл полет. Когда ж мотор здесь загрохочет, век электрический сверкнет? 1923

«Я полюбил тебя на пятой…»

Я полюбил тебя на пятой весне голодной: всю — до дна. Благословив и путь проклятый, залитый пурпуром вина. Орлицею на бой летела, добросердечна, а не зла. Я видел кровь на крыльях смелых и рану посреди чела… И взгорбилась Голгофа снова: усмешка стражей, гул, огни, и ворог вылезший сурово кричал: распни ее, распни! И мы с тобою, горечь муки испив из полного ведра, соединяли молча руки, как кровный брат и как сестра. 1924

НА ПОБЕРЕЖЬЕ

Жаворонков высокий клирос, все кругом заросло ивняками. А бабочка, как заблудилась, и трепещет крылами. Славно идти на луга, озера, веря — благословит этот миг неприметно для взора тех, в ком сердце болит. Пустота впереди, и сзади никто меня не догонял. Ивы. Пески. Левады. Дорогу я потерял. 1924

В СЕЛО

Гул проводов, и вязнут ноги, как будто стерты все пути, и против ветра, без дороги по снегу тяжело идти. Вокруг пустыня снеговая, мерцает стылая краса, и, вечной крышей нависая, над ней — пустые небеса. Где крыши прячутся, горбаты? Везде курганы намело, и ни одной не видно хаты — наверно, сгинуло село. За революцию страдало, терпело войны, голод, мор, и что для нас спасеньем стало, ему — лишь гибель и разор. А за курганом за высоким встал Ленин с выпуклым челом: — Вот тут, вот тут оно, под боком, порошей замело кругом… И снова вязкая дорога, и в очи снежная пыльца… Пока надежды есть немного, о сердце, бейся до конца! Слезами жги снегов заслоны, пройди с огнем сугробы мглы иль, разорвавшись запаленно, рассыпься горсткою золы! Гул проводов, и вязнут ноги, как будто стерты все пути, колючий ветер, нет дороги, а надобно идти! 1925

«Эту ли долю стану хулить…»

Эту ли долю стану хулить: быть только эхом, эхо будить. Всхожего поля поэтом я был — на богатеев гнев не остыл. Песня — сестра мне, степь — побратим,— вольная воля всем нам троим. Дважды родную предал сестру. После увидел: без песни умру… Вновь на чужбине встретившись с ней, в отсвете слабом первых огней, не разлучаться вечный зарок дали себе мы у дальних дорог. Брат мой, сестрица, в дивном краю скоро сроднит нас ветер в семью. С ветром нас больше, ветер нам друг,— кто разорвет породнившийся круг? Песня со мною, ветер и степь — нежность и воля, сила и крепь. Быть только эхом, эхо будить — эту ли долю стану хулить. 1925

«Я мир воспринимаю оком…»

Я мир воспринимаю оком, влюбленный в линию и цвет, лучистым лемехом глубоко в моей душе прорезан след. Люблю я речи полновесной, как мед пьянящий, запах слов, лежавших в глубине безвестной забытых сумрачных веков. Беда с эпитетом случайным, когда приходит невпопад, лишь ямб с анапестом чеканным устав незыблемо хранят. Я златокосу осень славлю, с рубином горечи, влюблен, его в своей душе оправлю, чтоб из нее не выпал он. Светлы для слуха и для взора, певучи струи бытия, и верится, что скоро-скоро вот так же запою и я. 1925

ПАМЯТИ С. ЕСЕНИНА

Над ним лишь черный стяг свисает, на стенах крови след не смыт, а в сердце он еще сияет, как золотой метеорит. Я помню вечер тот туманный над Петербургом голубым, морозный блеск и ветер пьяный, Исаакий, высей сизый дым. Огнями расцвела эстрада, и вышел он, как ясный день, душа была смущенно рада услышать щедрых песен звень. Голубоглазый и кудрявый, как ясень, стройный, молодой, еще не знавший горькой славы, на сцену вышедший впервой. В простой рубахе и кафтане, вчера лишь только из села, а очи тихи, как у лани, и нежность очи обожгла. И разливался голос в зале, звеневший вешнею водой, и в жесте, в слове был печали вишневый радостный настой. Все, показалось, оживает: березы над прудом грустят, покосы, тропка полевая, мычанье теплое телят. Жизнь не была еще пропита среди гуляк, гулящих, в ней лишь вызревало только жито перед грозою новых дней. Мгновенья памятные встали — духмяный ветер, захватив, провеял в этом светлом зале дыханьем золотистых нив. Уже и десять лет минуло, уже отцвел весенний сад… Мы их шагов не слышим гула — но как вернуться нам назад? Над ним лишь черный стяг свисает, на стенах крови след не смыт, а в сердце он еще сияет, как золотой метеорит. 1926

МЕТЕЛЬ

Метель над городом взлетает, кружит, как ведьма, зла, а город уши зажимает — ух, как фурчит метла! Завяз трамвай. Все в окнах бело, ослепли фонари… Кино нам это надоело. Кончай шутить, замри! Нет, кутерьму затеяв, черти не прекратят вовек. Мильоном ведер в круговерти они швыряют снег. — Идем, идем! Чего ж мы встали! — Куда там ехать? — Стой. И хохот ведьмы услыхали, и снеговея вой. 1926