Только сейчас, привыкнув к свету зажигалки и приглядевшись, человек увидел, что руки продавщицы грязны от земли, кала и прочего чего-то, что не различить. И на фартуке те же самые следы. А ещё кровь, много крови.

– Еды нет. У тебя есть земля снаружи - её и ешь. Я всё поняла ещё вчера, тоже начала есть землю и поняла.

Говорила она монотонно, но с затаённой страстью, огонёк зажигалки подрагивал в её руке. Человек молчал. Продавщица продолжала. Она поднесла зажигалку поближе к лицу, осветив выпученные глаза и грязные спутанные сосульки крашеных в красный цвет волос.

– Я хотела уйти со всеми, которые шли. Но как можно оставить вам всё это?
– она обвела рукой магазин, - Вы не должны этим пользоваться!

Тон её голоса повысился.

– Вы не должны! Это всё для тех, кто останется тут навсегда, а остальные должны есть землю и уйти, уйти! В городе... они не хотят... а здесь не город!

– Сама почему не уходишь?

Человек отступил назад, к выходу. Продавщица двинулась туда же, грузно и неуклюже, почти карикатурно, топая ногами.

– А как? Это... моё место... у него есть душа. Ты веришь в то, что у предметов есть душа?

– Мой отец говорит, что у его машины есть душа. Я не знаю. Я её боюсь.

– О.
– она скривила губы и рассудительно кивнула, продолжая двигаться к выходу, - Да. Я его понимаю...
– человек машинально отметил: она не удивлена тому, что его отец жив, - этот магазин я купила и обустроила сама. Никто мне не помогал. Я не могу отсюда уйти.

– Потому что ты мертва?
– человеку стало интересно

– Потому что я не хочу! Как можно уйти, когда есть душа, которая тебя любит? Которой ты не безразличен! Это предательство!

– Я никогда в тебе раньше такого не замечал. Вот она, какая ты была, оказывается.

– Да. А теперь - иди сюда. И ешь землю.

Выйдя из-за прилавка, она наклонилась и подхватила многокилограммовое ведро одной рукой, как пушинку. Человек увидел, что палец, которым продавщица держит рычажок зажигалки, уже покраснел от нагревшегося кремниевого колёсика.

– Я чувствую в тебе. Чувствую в тебе.
– продолжала она, речь её стала невнятна, почти горячечна, - В тебе этого быть не должно, ни в ком. Поэтому... иди сюда. Ешь землю. Это ведро. Ты должен.

Она и дальше что-то говорила, что человек воспринимал уже не как речь, а музыкой и ритмами. Тяга к серой гнилой земле, бывшая в нём, стала сильной и всеобъемлющей, похожей на сексуальное желание подростка, но совсем иначе, идущее не от половых органов, идущее от головы, от желудка, от желания уйти. Человек почувствовал, что во всём происходящем есть что-то правильное, что-то то-как-оно-должно-бытьное, поэтому он стоял на месте. Завороженный. Продавщица шла к нему, держа близко-близко к лицу зажигалку, смотря серыми блестящими глазами, покачивая на вытянутой руке тяжёлое ведро.

– Я-тебе-несу-его, я-тебе-несу-его, а-ты-неси-его-не-хочешь-его, а-ты-си-хочешь-его, а-хочешь-ег-си го-шьего-пси-штыми-ты, спо-шта-псилы-ми, -спо-шта-псилы-м-, -кса-кса-кса-кса-кса...

Она подошла почти вплотную.

– По-це-лу...

Кремниевое колёсико нагрелось красным-красно.

Зажигалка, зажатая продавщицей, с тихим треском лопнула.

Рука её объялась синим пламенем на один миг, может дольше - на секунду, полыхнула, и пламя исчезло.

От человека отхлынуло. Горячая волна, от ног до головы и назад, пронеслась по его телу. Он отпрыгнул назад, к двери, рванул её на себя, и выскочил наружу, под бледное небо и блёклый солнечный свет. Продавщица тоже рванулась и прижала дверь красной от ожога кистью с красным большим пальцем, из которого торчало кремниевое колёсико, не давая ей закрыться.

– Вернись! Я прошу, вернись! Ты же понимаешь!

Человек действительно понимал.

– Нет. Я не хочу.

– Это не то желание! Это не то желание!

– Я понимаю. Но я не хочу!

Продавщица села на грязный пол и заплакала, всё так же держа дверь одной рукой, а второй вытирая слёзы.

– Но ведь... я хотела... как лучше...

Человеку стало жалко её. Она поняла, что ему стало её жаль, и встала.

– Мне это не нужно!

В свете лучей, освещающих её, становилось видно, что синий фартук не просто покрыт кровью - пятна крови большие и чёрные, засохшие. Продавщица заплакала ещё сильнее.

– Я сделала всё, что нужно было! Я сделала еду не годной! Я испортила хлеб, я испортила воду, я испортила всё-всё-всё!

Она задрала фартук, грубо рванув его вверх. Под фартуком был старый халат, разрезанный ножом или ножницами, чем-то острым. Халат, пропитанный кровью насквозь, разрезанный, не скрывал дыру в животе, в которую был немного виден большой, размером с пятилитровую пластмассовую бутыль, желудок. Тоже разрезанный, сухой, с высохшей слизью, вымазанный чем-то ещё.

– Я съела и сделала не годным то, что нельзя было испортить просто так! Ты уходишь?! Ну почему же ты уходишь?!