Мерчисон ворвался в лабораторию с книгой под мышкой.

— Извините, я опоздал. Взгляните.

Он раскрыл толстый учебник истории и показал Симмсу иллюстрацию, занимавшую целую страницу.

— Очень мило.

— Плевать. Вы сможете это смоделировать?

Симмс вгляделся в иллюстрацию:

— Планы помещения есть?

— Они не понадобятся. Я хочу, чтобы вы смоделировали только этот фасад и одно помещение внутри. Описание интерьера у меня есть. И еще мне нужен односторонний доступ во внутреннюю комнату. Сделайте защищенный домен — кажется, так это называется. Сможете?

— Легко, — сказал Симмс. — Для Бакунина мы смоделировали русскую усадьбу с интерьерами. Вы сказали, что в знакомой обстановке он легче пойдет на контакт. Но это помещение…

— Что вам не нравится?

— Односторонний доступ. Это же тюрьма? Тюрьма для симулякра.

— Вы все поняли, — сказал Мерчисон.

— А нет другого способа добиться желаемого вами результата?

— Конечно есть, — ответил Мерчисон. — Оживите Антонию.

— Я уже объяснял, почему нельзя этого сделать. С имеющимися у нас данными мы получим монстра. У созданной нами Антонии будет масса характерологических лакун. Даже внешность симулякра выйдет неудовлетворительного качества.

— Хорошо. Постройте новое помещение.

— Не нравится мне это, — сказал Симмс.

— Ничего страшного. Просто выполните мое распоряжение. Бакунин возьмется за ум, и случится это скоро. И еще, я вам в который раз напоминаю: мы имеем дело не с человеком. Это симулякр, создание из электронов и фотонов, или что там внутри у вашего компьютера?

В отношении Цицерона Мерчисон был не так уверен в себе.

В Бакунине было нечто притягательное, нечто ребяческое и нестрашное. Да и кто он, в сущности, был, исторический Бакунин? Чудак с безумными глазами, который путешествовал по миру, сидел в тюрьмах Германии, Австрии и России, но так ничего толком и не добился. Другое дело Цицерон.

Мерчисон проглядывал распечатку основных этапов жизненного пути Цицерона. Ко временам расцвета империи, около 65 года до н. э., он стал одним из самых влиятельных людей Рима. И при этом даже не будучи патрицием. Он самостоятельно проделал путь от дна и до самого верха исключительно благодаря интеллекту, заслугам, смелости и непревзойденному ораторскому мастерству.

Этот человек был равен Цезарю, Бруту, Марку Антонию. Он был философом, драматургом и поэтом, а также римским консулом.

Такой бы сделал кассу. Все, что для этого нужно, — придумать подходящий образовательный проект.

Мерчисон понимал, что перспективы открываются бесконечные — только бы симулякр Цицерона пошел на сотрудничество.

А Цицерон, как известно, был великим политиком. Поладить с ним будет достаточно легко.

Писательство всегда служило утешением для Цицерона в трудные времена. В доме были письменные принадлежности и бумага — куда более совершенное средство, чем пергамент или восковые таблички. Цицерон писал, пытаясь размышлять, обдумывать свое положение. Стремясь понять, что делать дальше.

— Следуйте за мной.

Бакунин поднял глаза и увидел стоящего над ним немецкого полицейского в серо-голубом мундире. Сон, видение? Бакунин встал, заметив за дверью камеры еще нескольких конвоиров.

Он ждал, что за ним придут, ждал еще со дня провала Дрезденского восстания…

Но нет, вспомнил он, это уже случилось, буквально вчера его отвезли в старую крепость Кенигсберг. Хорошо хоть камера была чистой и теплой, его сносно кормили и разрешали сколько угодно сигар. С политическими заключенными саксонцы обращались прилично, это надо поставить им в заслугу. Но в укор им — воспоминания снова нахлынули на Бакунина — следовало поставить приговор суда, вынесенный вскоре после ареста. По саксонским законам грозил год-два, не больше. Но суд обнаруживал или изобретал разнообразные юридические препоны, что Бакунин мог бы и предвидеть, если бы его ум не был затуманен неизлечимым и ничем не обоснованным оптимизмом. Бакунин как сейчас видел председательствующего судью, жирного буржуа самого гнусного пошиба, который улыбался и говорил: «Михаил Бакунин, суд изучил все свидетельства, и очевидно, что вы отъявленный политический агитатор». Пауза. «Однако существует другая возможность, о которой вы узнаете в свое время».

— Куда вы меня ведете? — спросил Бакунин.

Сержант подкрутил длинные усы и незлобливо ответил:

— Мне запрещено разговаривать с вами, Бакунин. Ступайте за мной и соблюдайте спокойствие.

— Куда мы идем?

— Главное, что отсюда.

Его выпускают! Конечно же, то, что ждет впереди, будет лучше, чем то, что осталось в прошлом, — тела дрезденских рабочих, крики женщин, прусские пехотинцы, идущие на баррикады в штыковую… А затем бессмысленная бойня, не прекратившаяся даже после того, как этот робкий протест был подавлен.

Куда его ведут?

За воротами тюрьмы ждала карета с конвоем из вооруженных прусских кавалеристов. «Они хотят отправить меня обратно во Францию, — подумал Бакунин. — В Париж, на свободу! Даже эти прусские мерзавцы не желают пачкать руки моей кровью. Может быть, один-двое из них услышали на суде мое заявление, мою мольбу, мои надежды и мечты о благе всего человечества».

Всходило солнце — белесое пятно на водянистом германском небе. Бакунину было отведено место у окна. Один вооруженный конвоир сел рядом, двое — напротив. Шторки на окнах были опущены, но крепко не привязаны, и Бакунин видел, что карета проехала по главной площади Кенигсберга и на перекрестке повернула на юго-восток.