Он был так уверен, что его отвезут в Париж! Но Франция лежала в противоположной стороне. Бакунина охватил ужас.

— Это дорога не на Париж, — пробормотал он, повернувшись к сержанту.

— А с чего вы взяли, что вас отправят именно туда? — ухмыльнулся сержант.

— Чтобы избавиться от меня, — сказал Бакунин.

— Они и так от вас избавляются, — сказал конвоир.

— Но куда мы едем?

Сержант ответил не сразу. Сперва оценивающе посмотрел на младших по званию. Разговоры с заключенными не поощрялись. Но никто из этих людей не осмелится донести. А дорога впереди долгая.

— Для пруссов вы обуза, герр Бакунин. Но власти не хотят, чтобы ваша кровь была на их руках.

Большое ранимое сердце Бакунина затопила мучительная надежда. Сменившаяся невыносимым ужасом.

— О чем вы думаете? — спросил сержант, наблюдавший игру эмоций на печальном измученном лице.

— Вижу две возможности, — сказал Бакунин. — Первая, и наименее вероятная, что вы отвезете меня куда-нибудь — допустим, в Швейцарию, — отпустите на свободу, с приказанием никогда не возвращаться. Это было бы самое лучшее решение, с какой стороны ни посмотреть.

— Ах, Бакунин, — сказал сержант, — ну вы и мечтатель.

— Вторая возможность — боюсь, что более реальная, — состоит в том, что вы найдете по дороге укромное место — какую-нибудь рощицу, например, — и там…

— И там?.. — подбодрил сержант.

Бакунин не смог договорить до конца. Он лишь провел рукой поперек горла.

— Возьмите сигару. — Сержант достал из внутреннего кармана маленький кожаный футляр.

— Последняя сигара приговоренного? — спросил Бакунин, протягивая руку к футляру.

Пальцы дрожали, как ни старался он не показывать страха.

— Не совсем. — Сержант вдруг устал играть с этим жалким и смешным человеком. — Мы направляемся к австрийской границе, и там вы будете переданы властям.

— Австрия… — медленно проговорил Бакунин. — Но они же меня убьют!

Сержант пожал плечами:

— Вы сами виноваты. Не следовало публиковать памфлет, призывающий к развалу Австрийской империи. Даже убийство не так отвратительно, как побуждение масс к восстанию против законной власти.

Бакунин откинулся на спинку сиденья. Теперь он все понял. Они едут к Праге. Самый плохой вариант, хуже просто некуда.

Сейчас, лежа на кушетке в доме, который так напоминал его прямухинский, он думал о том, как был наивен тогда. Австрия не конечный пункт. Самое страшное ожидало впереди: Россия и лютая ненависть царя Николая I.

— Слышал, вы пишете, — сказал Мерчисон.

Цицерон не стал утруждать себя вопросом, от кого Мартин это слышал. Мартин по-своему был обходителен. Консул подозревал, что если этот человек или силы, которые он представляет, смогли осуществить то, что с ним до сего момента происходило, то следить за ним и видеть, что он пишет, для них дело несложное и само собой разумеющееся.

— Так, кое-какие заметки, — ответил Цицерон.

— Я бы очень хотел взглянуть на них, — сказал Мартин. — Любые слова, написанные знаменитым Цицероном, будут приняты с восторгом.

— Мне присуще естественное авторское тщеславие, — сказал Цицерон. — Писатель всегда надеется, что сказанное им переживет его. Полагаю, к вашему веку искусство переписывания достигло невиданных высот?

— Вы правы, мы кое-чего добились, — ответил Мартин. — У нас имеются механические средства копирования и публикации. Мы способны весь мир ознакомить с вашими новыми заметками. Это может принести вам большую славу.

— Как уже было с моими ранее написанными работами? — вкрадчиво спросил Цицерон.

Мартин кивнул, не успев себя одернуть. Симмс и другие предупреждали, чтобы он не слишком откровенничал с симулякрами. Но умный человек, такой как Цицерон, легко сложит два и два.

— Ваши труды, те, что сохранились, изучают у нас в школах.

— В каких школах? В каких странах? Мартин, который это век? Вы призвали меня с того света? Вероятно, нет, поскольку я, бесспорно, обладаю материальностью. Но вы воскресили часть меня — может быть, мой призрак или дух. Я прав?

— Что-то в этом роде, — сказал Мартин, поскольку отрицать было бесполезно. — Пока я не могу обсуждать подробности. Может быть, позже. А теперь будьте добры, покажите, что вы написали.

— А если я не захочу показывать?

— Я прошу только из вежливости, — сказал Мерчисон. — Все, что вы написали, находится в моем распоряжении — можно ознакомиться в любое время.

— А если бы я все уничтожил?

— Мы бы реконструировали. Марк Туллий, мне кажется, вы осознаете свое положение. Почему бы просто не передать нам записи, тем самым избавив себя и нас от ненужных трений?