А он опять говорит: «Нет, не поэтому». А ему вопросик: «А почему же?» А он им: «А потому, уважаемые монахи, — его монахи допрашивали: он в бога не верил, — потому, говорит, что 28 томов моего полного собрания сочинений — все это сущие пустяки, да и только. А не боюсь я умирать потому, что сделал на земле свое главное дело: одно дерево посадил, одну змею убил и сына родил». Они зашушукались, думали, что он, как образный писатель, под змеей кого-то подразумевает. А он перед самой смертью засмеялся и сказал: «Остолопы вы, остолопы, никого я не подразумеваю. Обыкновенное дерево я посадил — Клен, и обыкновенную змею я убил — Гюрзу, и обыкновенного я сына родил — Мальчика».

Иногда я по нескольку дней подряд читаю, читаю такие книги, а потом во мне начинается тишина, и я еду в аэропорт на 2-м троллейбусе. Нужен-то мне, конечно, не аэропорт, а кладбище. Там у меня мать похоронена, где дерево засохшее стоит. Но троллейбуса такого нет «Вокзал — кладбище». А есть «Вокзал — аэропорт». А там рядом. В других городах аэропорт совсем в другой стороне, а у нас рядом.

А на кладбище произошел сюрприз. Стою у крана, наливаю в стеклянную банку воду, чтобы цветы полить. Около входа продают цветы с корешками. Я купил, ямочки палкой вокруг бугорка наковырял, посадил. Наливаю воду, а меня сзади спрашивают:

— Ты что здесь делаешь?

Я удивился, конечно, обернулся, смотрю: Татьяна Осипова.

— А ты чего? — говорю.

— Ничего, — отвечает, — у меня здесь мать похоронена. А у тебя?

— Тоже мать.

— Дашь мне потом баночку?

Это она попросила, чтобы тоже цветы полить. Я, конечно, сказал, что дам, а сам все стою и удивляюсь, а вода через край банки давно мне на ботинки льется. А она на меня смотрит, не на ботинок, а прямо в лицо, прямо в глаза и говорит как-то странно:

— Слушай!..

— Ага, — говорю я.

Потому что я тоже вспомнил. Не про то, что мы в одном доме живем и знакомы вплоть до аптеки, не про сегодня вспомнил, а про сорок шестой год, когда мне было восемь лет. Мамы у меня давно уже не было, третий год у нас с бабушкой было горе. Мама в хлебном магазине мыла полы, мусор выносила, когда немцев из города выгнали, чтоб открыть магазин и хлеб выдавать по карточкам. Она еще до того, как немцы заняли город, продавщицей работала. А под прилавком или где-то там еще оказалась мина. Она взорвалась, и все…

Сначала мы с бабушкой ходили на кладбище вместе, а, потом, когда стали расти желтенькие цветочки, которые она вокруг посадила, я стал ходить один. В одном месте в ограду попал снаряд, и я ходил напрямик, через пролом. В кустах у меня был спрятан чайник, и я из него поливал бабушкины цветы. Один раз спрыгнул в траву, она тогда на кладбище мне была по макушку, смотрю, а какая-то девчонка достает мой чайник.

— Положь! — крикнул я. — Это мой!

Она не поверила, я подбежал и вырвал. Я был гораздо меньше ее, но она не стала сопротивляться. Потом я еще раз встретился с ней около крана. Она нашла какую-то худую консервную банку, заткнула дырку лопухом и наливала в нее воду. Вода из банки лилась прямо ей на ноги, и на сандалии, и на платье тоже. Она вообще вся облилась. Я ее пожалел сразу, говорю:

— У тебя кто здесь?

— Мама.

А потом она перестала обижаться, спрашивает:

— А у тебя?

— И у меня тоже.

Потом мы стали разговаривать. Она только неразговорчивая очень была. Я у ней спросил:

— Твою как убило?

— Бомбой.

Ответила и дальше ничего у меня не спрашивает. Я сам сказал:

— А мою еще хуже — миной.

Я, конечно, налил ей полный чайник воды и отдал. Она полила свои цветы по три раза, я ей тоже помогал. Мне чайника было не жалко, это я так с первого раза от неожиданности крикнул. Я ей сказал, чтоб она брала его, когда захочет, он так и будет здесь в кустах спрятанный лежать. А банку худую пусть совсем выбросит.

Домой мы вместе пошли по пыльной дороге. Машины проехали, и можно было идти по самой середине. Я вспомнил, что не знаю, как ее звать, спросил:

— А тебя как зовут?

— Таня.

— А меня Вовка.

А потом мы очень долго молчали, пока я не придумал, о чем еще поговорить. Я сказал:

— Я живу теперь с бабушкой. А ты с кем?

— Я из детдома сбежала на один день.

Мне стало обидно, что она сбежала, а я ниоткуда не сбежал.

Она разулась и понесла сандалии в руке.

— Ты зачем разулась? — спросил я.

— Пыль теплая. Хорошо, — объяснила она.

Я тоже, конечно, разулся и тоже понес ботинки в руке. Пыль действительно была теплая. Я потом никогда больше по такой теплой пыли не ходил босиком…

Татьяна Осипова не удивилась, что мы столько лет жили рядом и не узнали друг друга. Она только спросила:

— Ты часто здесь бываешь?

— Вообще-то не очень…

— А я и того меньше. Вот поэтому ни разу и не встретились.

Она грустная такая стала, наверное, вспомнила себя девчонкой в дырявых сандалиях, с худой банкой, заткнутой лопухом, и пожалела ту девчонку. И мать, конечно, вспомнила. А я и мать, и бабушку. Бабушка уже потом померла, когда я ремесленное закончил.