Из комнаты Ирины доносилось негромкое мурлыканье. Она напевала какую-то песенку. Дядя Федя постоял, отнес газету к себе, вернулся и, еще немного постояв под дверью, постучал.

— Да! — услышал он и решительно толкнул дверь. Ирина стояла перед зеркалом спиной к двери и держала в поднятых руках распятый на пальцах берет с симпатичным легкомысленным хвостиком. «Неудачное время для разговора выбрал», — тоскливо подумал дядя Федя.

Не дождавшись, когда он заговорит, Ирина вопросительно повернулась к нему вполоборота.

— Давай, — кашлянул дядя Федя, — поговорим.

Ирина удивленно, с преувеличенной серьезностью смотрела на него, с такой преувеличенной, что у нее даже морщинки на лбу собрались. И вдруг она не выдержала и рассмеялась:

— Что это с вами, дядь Федь? О чем поговорим?

Он помолчал и мучительно выдавил:

— О жизни… Отложи берет.

— Не могу, дядь Федь, я тороплюсь.

Несколько минут у нее все-таки было в запасе. Она постояла, уже надев берет, ожидая, когда начнется разговор о жизни, но дядя Федя молчал. Тогда она решила пройти к вешалке, где висел плащ, одеться и выслушивать стариковские рассуждения о жизни, так сказать, в полном параде, стоя, так он быстрей кончит. Но дядя Федя неожиданно заступил ей дорогу и прикрыл поплотнее в коридор дверь.

Ирина сделала шаг назад, развела изумленно руками и засмеялась.

— На всякий случай, — издевательски сказала она, — надо предупреждать, когда вы шутите, а когда нет. А то я что-то не очень разбираюсь в этих тонкостях… особенно сейчас.

— Я не шучу.

— Так… В конце концов, это даже интересно.

Она села на стул, театральным жестом закинула ногу на ногу, и, сдернув с головы берет, накрыла им колени, прихлопнула рукой. Подумала что по своей легкомысленности чуть не прозевала великолепный спектакль. Чтобы вывести его из состояния затяжного угрюмого молчания, еще раз стукнула себя ладошкой по коленке.

— Начнем, пожалуй.

Дядя Федя вздохнул.

— Ну? — поторопила его Ирина и посмотрела на часы.

— Поговорили.

— Что?

— Уже поговорили.

Он неуклюже повернулся и вышел. Ирина вздернула остренькие плечи так высоко, что чуть не достала ими уши, скорчила гримасу. Разве поймешь этих стариков, чего они хотят! Она надела снова берет, задумчиво походила по комнате, поправила в вазе кленовые листья, машинально сосчитала, тыкая пальцем в каждый. Но когда кончила считать, не могла сообразить, сколько у нее получилось.

Дядя Федя мрачно переживал свое поражение. Напрасно он думал, что с ней можно разговаривать. У него просто язык не повернулся сказать ей о том, что Ольга стала для него дорогим человеком и что она, дочь, не должна этого пугаться, а должна понять. Глупо как получилось, зашел, стал дверь держать. Он заворочался в кресле так, что подлокотники застонали.

Дверь у него за спиной скрипнула и приоткрылась. Дядя Федя даже не пошевелился, чтобы обернуться и посмотреть, кто пришел.

— Извините, пожалуйста, но из вашего разговора о жизни я ничего не поняла.

— Ну и хорошо, — буркнул дядя Федя.

— Хорошо? — Голос Ирины прозвучал слегка растерянно.

Дядя Федя молчал. Скрипнули опять подлокотники, но не потому, что он хотел к ней повернуть лицо, а потому, что переменил позу.

— Человек рождается на земле голым, — кресло под ним снова застонало. — Понятно тебе?

— Голым. Ну, допустим.

— Совсем голым.

Он рубанул рукой воздух, показывая этим решительным жестом, насколько голым рождается человек на земле. И замолчал. Но Ирина не уходила. Она ждала, как он это расшифрует. А дядя Федя запнулся и не мог придумать ни одного подходящего слова. Он даже газету свою скомкал. Он хотел ей сказать, что человек рождается голым не в том смысле, что он еще не одет, а в том смысле, что он еще не человек. И люди должны годами одевать его не в платья и свитеры, а в самые обыкновенные человеческие чувства: в доброту, в любовь и так далее… Особенно ему много хотелось сказать о доброте. У него даже и фраза вертелась в голове: «Ты думаешь, красивые листья — это красиво, а быть доброй, хотя бы к своей матери, — некрасиво?» Но он никак не мог подойти к этой фразе.

— Человек рождается эгоистом, — после многих усилий наконец сказал он. Это уже было ближе к тому, что он собирался ей объяснить. И опять запнулся. Эта фраза тоже требовала расшифровки. Надо ей сказать так, чтоб она поняла: как родилась эгоисткой, так до сих пор и живет. Он перегнулся, посмотрел, во что она обута, решил объяснить ей на примере. — Вот ты обута в туфли на высоком каблуке.

— Да.

— В юбку и свитер.

— Да, — согласилась Ирина.

— В плащ.

Плаща на ней сейчас не было, но он висит на вешалке.

— Да.

— В беретку.

— Так вы скоро перечислите весь мой гардероб.

Она засмеялась, а он перестал перечислять и замолчал. Он хотел сказать, что вот она одета в красивые одежды, а на самом деле она голая. Что он давно это видит по тому, как она относится к своей матери, и к нему, и к другим людям, и собирается давно ей помочь одеться, прикрыть ее духовную наготу. Но она его перебила, и он решил ни о чем больше с ней не говорить.

— Человек рождается голым. Все!

4