О горький миг пути, оставляющий за собою одни только могилы близких моих! Неужто время потерь все еще не миновало несчастный гонимый народ мой и судьбе угодно уничтожить всех и каждого Джариддин? Что кроется в этой нескончаемой череде утрат - воля ли вероломного и завистливого человека, или промысел божий, непостижимый и управляемый высшим порядком или неотвратимый безжалостный лик фортуны? Чем народ мой провинился перед вами? В чем его прегрешения? Что могли сотворить из непрощаемого и караемого погибелью младенцы, лишь намедни покинувшие утробу матери и сразу же охваченные жестокостью мира? Чем вызван гнев по отношению к утратившим разум старикам, которых многие уже годы заботило лишь наличие некоего количества потребной им пищи и толики тепла? В чем грехи женщины, отягощенной нерожденным еще плодом, не в том ли, что он был зачат от вероломного супруга, бросившего ее в тягостях на произвол судьбы? Справедливо ли распространять кару не на виновного, а на тех, кто был подле него? Чем запятнали себя малые девочки, что провидению потребовалось уничтожить их невинные тела и души и стереть их с лица земли песчаным смерчем, как если бы они никогда и не существовали? И тогда в чем сокрыта вина старой няньки, все предназначение и смысл жизни которой заключался лишь в том, чтобы пезить младенцев, питать их кашею да менять свивальники? Есть ли глаза у слепой судьбы или она обделена зрением от начала веков и снабжена лишь яростным безумием? Есть ли всевышний над миром и над людьми, и правильно ли называть его всемилостивым, если он способен допустить такое над невинными людьми? И спрошу тебя - а правят ли миром боги, или же все в нем случается по некоему внутреннему закону или же, что вернее, по беззаконию? И если боги существуют и всеведущи, могут ли они не знать допущенной ими неисправимой несправедливости, или же все на свете человеки суть не более, чем фишки в божественных нардах, которые движением божественной длани перемещаются с одного края доски на другой в зависимости от того, что выпадет на безумных костях предназначения, а потом, по прихоти игроков, сбрасываемые с поля и обращаемые во прах и тлен? И чего стоят искренние и горячие слова молитв, обращаемые нами в горние выси, прислушиваются ли к ним, или же цена их не драгоценность духа, а серый и хладный песок тщеты? Всемогущество, совокупно сопряженное с бессмысленностью и усиленное соображениями высшего порядка, оборачивается неизбежно неоправданной невероятной жестокостью, и едва ли способно пробуждать чувства любви и возвышенной веры.

Горе же народа моего неизъяснимо было и неизмеримо, ибо нет таких весов, чтобы горе материи, младенца утратившего, или горе ребенка, оставшегося без родительского попечения по прихоти судьбы, взвешивать. Стоны и плач становище наше разрушенное заполнили, как вода наполняет открытый течению арык, ведь среди нас никого не было, кто бы не понес потери невосполнимой. Одному мне никого из сродственников не довелось в стихии потерять, да лишь по той причине, что и до того я был сиротою и одного близкого имел - старейшину, что меня по обету принял, как своего, и вырастил, и воспитал, но и его я уже потерял. Что сталось с нами? Где утешение найти людям моим? Все мы - путники одной дороги, которая ведет к одному концу, и каждому из нас предстоит один и тот же удел, лишь в разное время, и вот, время близких наших, увы, настало. Сейчас, когда наши возлюбленные входят в царство вечной жизни господа нашего, мы должны помнить, что любовь тоже бессмертна. Без них мы стали одиноки, но продолжаем помнить и любить ушедших и надеемся, что и они, пребывая в неведомом отныне и навсегда, не утратили воспоминаний о жизни среди нас. Нам всем будет не хватать их, но пусть наша любовь осветит им неведомую дорогу.

Погруженные в горестные размышления люди мои по истечении некоторого времени собрались подле меня и пребывали в молчании, я же не спешил суетными словами пытаться залечить открытые раны души и разделял с ними скорбь молча, лишь временами касаясь руки или темени страждущих. И пришлось мне снова вспомнить мудрость прежних дней и сказать себе - Ты не для себя, ты для них; и еще сказать - Жизнь не остановилась на этом месте и в этот час; и я через силу, преодолевая тяжкий груз разочарования и безрадостной апатии, встал и пошел, и делал неотложное и необходимое. Прежде всего я развьючил ослов, о которых все забыли, и дал им отдыху, и задал корм, и пошел к скорбному месту нашего шатра и очага, и узрел тела, нуждавшиеся в пристойном последнем пристанище, и было их сверх того, что способен выдержать один человек, и я помыслил о необходимых приуготовлениях. И еще я пошел и открыл запасы продовольствия нашего и воды, и нашел их недостаточными, но довольными на малое время, которое мои люди были вынуждены провести в этом месте. И я осмотрел очаг наш, где упокоились двое стариков, и счел, что сложить новый каменный круг лучше и правильнее, нежели очищать старый очаг от песка и относить от него тела погибших. И видел я шатер, или вернее навес, который в пустыне от крайней нужды бедуины творят, и оценил разрушения его: подпорные шесты ураганом поломало, покрышку же шатра буря разметала, отчего и обрушился песок на находившихся в его призрачном укрытии людей, и не снесли они тяжести песка и напора ветра, и умерли. И еще я смотрел на народ мой, и сердце мое пребывало в печали, под началом моим осталось всего ничего: Мудрейшая, опора жизни моей, да три женщины в расцвете лет, каждая из которых потеряла детей, а наимладшая из них утратила первенца своего и свет в очах ее погас от горя, да шесть девочек в начале жизни их, уже омраченной смертельными перипетиями; из них лишь двое имели матерей и ни одна не обладала отцом - кто в набег ушел, кто ранее погиб; а из мужчин оставался один я, владыка бедного народа своего, и на мне лежал груз ответственности за всех и каждого Джариддин. И я еще раз обошел всех моих людей и, не имея слов, врачующих душу, да и кто бы их имел!
– обнял каждую и прижал к сердцу своему, и возложил руку ее на лицо свое, и люди внимали мне. Преодолевая же сам себя, будто восходя в гору поднебесную, сказал я:

– Горе бесконечно, жизнь преходяща, наш долг вечен. Сподобились мы испытания тяжкие перенесть, предстоит и далее нам жить с тем, что судьба преподносит. Не по своей воле и не по своему разумению ввергнуты мы в водоворот невзгод, а по вышнему предначертанию, и не нам знать, что причиной тому. Воздадим же должное памяти близких наших! А после того: путь наш нами не пройден и мы все еще в самом начале его, и предназначенное да исполнится.

И я, никого не неволя, пошел исполнять назначенное и необходимое, и для нас, о горе, неизбежное - готовить место последнего пристанища мертвым нашим, и представилось мне, что лучшего места для этого нет, чем то самое прискорбное становище, где шатер был приспособлен, потому что находился он между скал, так что с трех сторон уже каменными стенами, ни зверю, ни человеку недоступными, обладал, а по причине малости и слабости сил наших, позволял сделать достойное место памяти в скором времени. Мне самому пришлось в одиночку разгребать песок на месте шатра, что удалось сделать, ведь после бури песок еще не слежался, а крупных камней ветру нанести было несподручно, и я приготовил, хотя и с крайним напряжением сил, ровную площадь, достаточную для погребения, и стал расчищать ее дальше, когда вдруг обнаружилось, что на помощь мне пришли Мудрейшая и Лебана, и некоторые из детей. Рехавия же, несмотря на потерю двоих своих детей, пыталась имеющимися у нее способностями и малыми припасами сильнодействующих тинктур, вроде перегнанной герметическим способом из отборного банджа, происходящего из горных афганских долин, вернуть в чувство несчастную безутешную Рахель и, забегая вперед, скажу, что и многое время позже того спустя Рахель не исцелилась от сожаления к утраченному ребенку и с тем грузом, ее бытование отягощающим, принуждена жить по сю пору.

Принимая помощь с благодарностью и благоговением, я, тем не менее, распорядился изменить работу, на которую вышли дети, и просил, а не приказал им, чтобы они оказали все необходимое вспомоществование не мне, а женщинам и другим детям, которые не были способны позаботиться о себе вследствие охватившей их меланхолии и малолетнего возраста, и они повиновались, собрали несколько топлива для очага, развели небольшой огонь и поставили готовиться кипяток, потребный для пищи и для врачевания. Мы же втроем очистили место для сооружения некоего вида мазара, на который у нас достанет небольшого умения и ограниченных сил, куда и снесли, печалясь и проливая слезы, мертвые тела, и положили их в один общий мазар, не располагая возможностью выстроить каждому отдельный. После же того я позвал всех к разверстой могиле, и пришли ко мне люди, кроме Рахель, в беспамятстве пребывающей, и двоих детей, совершенно не способных воспринять происходящее с нами по причине малолетства, и я сказал, вернее, постарался сказать, приличествующие грустному сему обряду слова прощания, и Мудрейшая сказала некоторые достойные слова, и каждый положил в могилу горсть земли и малую часть одежды своей, и еще сложили мы к покойным нашим их собственные вещи - старикам миски и водяные фляжки, и дорожные посохи их, и сапоги с отстающими подошвами; няньке же положили суму ее, в которой она немудрящий свой скарб в дороге хранила; детей же снабдили их детскими запасами - свивальниками да погремушками. Рассудив же несколько и словами совета с Мудрейшей обменявшись, поместили мы в мазар и сохранившееся из вещей Голды, чтобы если не ее тело, которое так никогда впоследствии и не обнаружилось, то хотя бы дух ее, в вещах, близко с ней соприкасавшихся продолжительное время запечатлевшийся и воплотившийся, оставался среди родственных людей и тем упокоился. А после того, засыпали мазар совместными усилиями и поставили вкруг него некоторое количество камней, обозначив место нашей памяти и горестного сожаления на будущее время.

Requiem aeternam dona eis, Domine,

et lux perpetua luceat eis.

Kyrie eleison, Christe eleison.

По окончании же тяжкого для всех для нас обряда, краткого не по сути своей, а по стесненности наших обстоятельств, мы отошли к месту, назначенному нами для становища, и я с удивлением и с радостью обнаружил там действующий очаг, в котором согрелась вода, а также нашел Рахель, хотя и пребывающую в сильнейшем горестном подавлении духа, однако уже вышедшую из беспамятства, что, впрочем, не было свидетельством какого бы то ни было исцеления, ибо она была бледна, по временам принималась рыдать и почти беспрестанно звала своего погибшего ребенка по имени, что вызывало к ней острое сожаление в наших сердцах. Другие женщины, также потерявшие детей, переносили настигшее их горе более стойко, хотя всяко было видно, что это дается им неимоверным напряжением душевных и физических сил. И я, наблюдая малый народ свой, угнетенный печалью, возлюбил его более того и воспринял его, наверное, впервые, частью собственного существа, как часть моего тела и часть моей души, оторвать которую от себя, конечно, возможно, и жить без этого также возможно, но расставание сопровождается мучительной болью, а после того, как отторжение станет свершившимся фактом, утрата оказывается невосполнимой и вечной ipso facto.

Люди мои держались друг подле друга, выказывая друг другу всяческую поддержку и приязнь и стремясь облегчить заботою о ближнем горе свое и чужое, в чем и преуспевали, я же позвал Мудрейшую для беседы, дабы напитаться мудростью ее. И она говорила:

– О, Элиа, господин мой, тяжкая доля выпала Джариддин и тебе, владыке его, немногие всесильные мира сего в одночасье становятся во главе народа своего, и обретают власть над достоянием племени своего, и вынуждены погребать во множестве людей своих, и быть гонимыми, аки пески под ветром, в рассеяние пустыни. Многим иным, могучим телесами и располагающими тьмами всадников, у каждого из которых запасная лошадь и запасов на тридцать дней пути, имеющим поддержку мудрецов и опытных везирей, сидящих в прохладе дворцов за безопасными оградами сорока локтей вышиною и десяти - толщиною, не выдержать бы всех испытаний, что на тебя, сирого и бессильного, судьба возложила. Но ты стоишь во чреве пустыни и держишь народ свой. Что же ты собрался дальше делать?

– Путь мой во мраке неизвестности долиною смертной тени проложен, но да не убоюсь я зла,- отвечал я.
– Народу моему некуда деваться, или только отдаться на милость природы, или на произвол татя, или на растерзание свирепым зверям. Ты сказала - я уже не сам для себя. Нет мне иного выбора, судьбой мне предназначение сделано, и подчинюсь безропотно. Предназначенное да исполнится.

– О, Элиа, помнишь ли ты наказ воспитавшего тебя, как отец, старейшины Джариддин?