— Эта нелепость зафиксирована в ЖеБэДэ как героический подвиг. Вы что, теперь будете историю переписывать? Вы пятый закон Ньютона помните? — со значением в голосе спросил Елагин.

— Пятый? Нет, не помню.

— Тогда я вам его напомню. Вы по-еврейски понимаете?

— Я?.. Нет… — покраснев, замялся Дышельман. — Плохо…

— Тогда я вам скажу по-татарски: «Нахижо хусвин!.. Белясен?» [73] — четко, громко, выразительно произнес Елагин. — Последние трое суток я выполнял приказ командира дивизии по подъему боевой техники со дна Одера. В двухстах километрах отсюда. И прибыл в расположение дивизии — Елагин посмотрел на часы — всего час тому назад. Так что относительно моей личной ответственности, чего вы более всего жаждете, майор Дышельман, вы можете поцеловать меня между лопаток, а если не дотянетесь и попадете ниже — никаких претензий у меня к вам не будет, — жестко сказал Елагин.

— Ну и как, товарищ майор, вытащили орудия?

— Я вас понял! — перебил его Елагин. — Мы-то вытащили, а вот вы здесь что вытаскиваете? — резко спросил он. — Кому яму роете, себе?! И не смейте называть меня товарищем!.. Майор Дышельман, я вас вижу насквозь и даже глубже, — заверил он.

— Товарищ майор, — обратился к Булаховскому Дышельман, — я старший инструктор политотдела корпуса, и попрошу вас оградить меня от клеветнических, безответственных оскорблений! Майор Елагин пытается выгораживать своих подчиненных! Это беспринципная круговая порука, о чем мною будет доложено начальнику политотдела!

— Меня это не скребет! Мои люди вкалывают, один Дышельман туфтит. Это о таких, как он, говорят в дивизии: «А меня наутро вызвали в отдел: почему ты с танком вместе не сгорел?» Так вот, не дождетесь!

— Ты хам, Елагин, доцент филологии, а хам, — строго сказал майор Булаховский. — Целовать тебя никто не будет. Ты, Елагин, как командир полка, лицо лично заинтересованное в исходе расследования, поэтому на следствие не дави и глотку здесь не дери, а то дальнейшее обсуждение пройдет без тебя.

Как все-таки сложна и непредсказуема жизнь! У Елагина нелады с Дышельманом, а я отвечай…

В дивизии все знали, что Булаховский, Елагин и Арнаутов были друзьями, но я никогда не слышал, чтобы он говорил с Елагиным так неприязненно, подтверждая армейский принцип: «Вчера ты начальство — я говно, сегодня я начальство — ты говно».

Вот так: дружба дружбой, а служба службой. Я понимал, что возмущение Елагина напускное, деланное, понимал, что он бутафорит, и, как он сам выражался, «давит демагогией», и меня это подбодрило, порадовало. Я утвердился в мысли, что не только Елагин с Арнаутовым, но и командование дивизии, и сам Астапыч будут меня защищать и в обиду не дадут.

Я только успеваю подумать, что если Елагин уйдет, мне будет худо, как дверь рывком отворилась и вошел испуганный дежурный офицер.

— Товарищ прокурор… Майор Булаховский, вас к телефону!..

Через несколько минут вернулся Булаховский с довольно озабоченным лицом.

— Пришла беда — отворяй ворота, — сказал он, прикрыв за собою дверь и быстро проходя к столу, где лежала его планшетка и были разложены бумаги. — Звонил Голубев из медсанбата. Там же находятся командир дивизии и начальник штаба полковник Кириллов. Еще одно «чепе». Комдив приказал мне немедленно приехать. Несчастный случай на охоте. Кадавэр! [74] — отчетливо произнес он, обращаясь к Щелкину и продолжая стоять. — И незаурядный! И не рядовой!! И еще какой!!!

После того, как Булаховского вызвали к телефону и особенно после упоминания им Голубева, командира дивизии и полковника Кириллова, я слушал его с напряженным вниманием, решив в первую минуту, что звонок связан с отравлением в роте, и потому хорошо запомнил трудную нерусскую фамилию «Кадавэр»: мне она ничего не говорила, но я сразу подумал, что это еврей или прибалт.

— Полковник и весьма ответственный, — продолжал Булахов- ский, — на генеральской должности. Заместитель начальника военного отдела, он же Особоуполномоченный Наркомата государственного контроля. Так что шума и славы не оберешься.

— Гудим, — усмехаясь, сказал ГЦелкин. — Не дай Бог такой славы!

— Гудим, — подтвердил Булаховский. — Шума тут будет побольше, чем с отравлением. Гудим до Генштаба, а быть может, и выше. Я сейчас уеду, а вы к десяти часам подготовьте проект приказа командира корпуса, — велел Булаховский, переводя взгляд со Щелкина на Торопецкого. — Я обещал генералу, что к двенадцати приказ будет готов. Ты, Щелкин, будь на месте, я тебе к десяти позвоню, окончательно все согласуем, и сам отпечатаешь его начисто. Возьмите бумагу и записывайте… В констатирующей части приказа — изложение произошедшего, коротко, в одном-двух абзацах, но с обязательным указанием следующих обстоятельств… Грубое нарушение всех основных приказов о правилах хранения спиртоподобных жидкостей, это раз… — медленно диктовал Булаховский. — Отсутствие на бочонке дублированной предупредительной надписи на русском языке, это два… Свободный доступ личного состава караула к ядовитым спиртоподобным жидкостям… три, четвертое — безответственность начальника ВэТээС капитана Куделькова, с ведома и в присутствии которого бочонок был вывезен со склада… Дальше… Преступная халатность командира взвода лейтенанта Шишлина, оставшегося за старшего офицера в роте, и неисполнение им прямых служебных обязанностей. Для характеристики происшествия, его последствий и оценки следует указать… записывайте… Небоевые безвозвратные потери — четыре человека — в мирное время… Это, Щелкин, надо акцентировать: война окончилась, а люди гибнут…

— Почему четыре, всего два, — возразил Елагин.

— А двое потерявших зрение, они что — останутся в строю? — со злостью спросил Булаховский. — Для армии они потеряны, и для государства — инвалиды. Пожизненно! Должен кто-то за это ответить? В том-то и загвоздка. Кто возьмет на себя такую ответственность? Не сомневайся, лично тебе взыскание обеспечено. Ты, Елагин, на следствие не дави, как командир полка, ты лицо лично заинтересованное в исходе дела, и сейчас при обсуждении проекта приказа тебе здесь делать нечего, формально вообще-то и находиться не положено. Коль пришел и сидишь — не мешай! — еще раз напомнил Булаховский Елагину, в каком качестве тот здесь находится.