— Чем занимались ночью в Левендорфе? — и, так как я молчал, продолжил, — О чем молчим? Может у вас плохо со слухом?

— Абзац!

— Как это понимать — абзац? Что такое «абзац»? — раздраженно спросил майор Дышельман.

— С красной строки все придется начать, — объясняю я. — И долгодолго отписывать мелким почерком.

— Насчет чего отписываться?

— Видела ли ваша бабушка сны, а если не видела, то почему. И по всем остальным вопросам.

— Тебе, Федотов, не дано права нам указывать. Ты разводы не разводи. Обвалялся — и стой! Твое дело телячье — правдиво отвечать. Ты имеешь право мыслить, а не высказывать свои мысли вслух, — зло оборвал меня майор. — Вижу тебя, как голого. Даже понимаю, чем ты дышишь и какой ноздрей сопишь!

— А я мыслю так, как написано в приказах и газетах, — с не меньшей злостью парировал я.

— Он еще и огрызается, щенок! Ты, Федотов, затылком к Уставу повернулся, тебя, я вижу, как следует еще жареный петух не клевал, но при таком отношении к делу — это не за горами, — пообещал Дышельман и вдруг неожиданно, ни с того, ни с сего, спросил, — откуда у тебя такая фуражка?

И так как я не отвечал, даже не смотрел в его сторону, он требовательно сказал:

— Щелкин, допроси его, где он взял эту фуражку?

— Нормальная табельная фуражка, — посмотрев на меня, улыбнулся Щелкин. — В мирное время такая положена в пехоте даже взводному. А он — командир роты.

— В корпусе не каждый полковник имеет такую фуражку, а он, щенок желторотый и разгильдяй, разложивший роту, — щеголяет! Я ему не то что взвода, отделения бы не доверил! — брызгая слюной, с ненавистью выпалил Дышельман.

— Это не имеет отношения к делу, — спокойно заметил Щелкин.

За что он меня так не любил? Его неприязнь я ощутил и запомнил с первой встречи более полутора лет назад под Обоянью, когда мы взяли немецкую траншею и в блиндаже, развороченном противотанковой гранатой, при виде двух трупов, превращенных в бесформенные куски мяса, меня рвало, и он, тогда еще старший лейтенант, агитатор полка, прибежал и отчитывал меня при бойцах и ругал за то, что перед атакой во взводе не написали боевой листок, хотя немецкую траншею мы взяли и без листка. Я ведь был уверен, что в сложной обстановке настоящий офицер должен действовать так, как ему подсказывают его честь, совесть и долг перед Отечеством. Тогда, после первого в моей жизни всего лишь часового боя, во взводе из тридцати пяти человек осталось только девять. Меня выворачивало от крови, вида разбросанных по окопу кишок, а он стоял рядом и кричал…

Я был теперь не гот, совсем другой, понимал, что он хотел бы забыть то, что ему было не выгодно помнить, и заранее решил, что поставлю его на место и дам ему понять, что такое достоинство русского офицера, как только он опять заговорит или начнет драть глотку.

— Есть серьезные подозрения, что Федотов сожительствует с немкой в Левендорфе, а это уже факт, граничащий с изменой Родине и воинскому долгу. Политическую оценку своему поведению даешь? — не повышая голоса, но с явной угрозой спросил Дышельман.

— Какое сожительство? Он еще не разговленный, слово офицера! — не выдержав, воскликнул Арнаутов.

Я покраснел до кончиков ушей и мысленно поблагодарил Арнаутова, единственного человека в этой комнате, попытавшегося хоть как-то меня защитить: он мгновенно оценил опасность, таящуюся в последних словах Дышельмана. В комнате повисло гнетущее молчание.

— Ни проверить, ни опровергнуть это мы не можем, — сказал Малышев и вдруг резким тоном произнес, — а вас, капитан, не спрашивают, вы и не подмахивайте!

Кошмар на ножках! Бредятина! Я был ошарашен, чувствуя, как пот выступает под мышками, у меня перехватило дыхание и сбилось мышление: какая немка?.. откуда он это взял?.. Ну, гад, что он мне пытается клеить? Но внутренний голос мне кричал: «По тормозам!»

Предотвращению связей с немками на прошлой неделе в дивизионной газете была посвящена целая страница, причем наверху крупным жирным шрифтом было напечатано: «Половые связи с немками это — сифилис и триппер, это — измена Родине!»

Так что Дышельман настойчиво пытался накинуть удавку мне на шею, а это тянуло если не на «Валентину», то «на всю портянку», то есть на десять лет.

— Федотов, подготовь характеристики на командира взвода… — Щелкин, сделав паузу, в очередной раз заглянул в бумаги, — Шишлина, на Лисенкова, Калиничева, Базовского и Прищепу.

— Шишлин в роте всего две недели. Что я могу написать?

— Правду и только правду, — наставительно сказал Щелкин. — Не позже, чем через час принесешь мне пять характеристик. Иди, Федотов! Чтоб на полусогнутых — живо! Но из расположения роты никуда не отлучайся. И не вздумай крутить жопой и обрабатывать подчиненных, не вздумай их подговаривать, чтобы изменили показания.

Последнее предупреждение мне, как офицеру, представилось оскорбительным, но я не успел ничего ответить: в этот момент за окном послышался шум подъехавшей машины, и Торопецкий, посмотрев в окно, сообщил:

— Елагин…

Арнаутов мгновенно поднялся и, прихрамывая, выскочил из комнаты ему навстречу.

Елагин, войдя в комнату и даже не поздоровавшись, обвел тяжелым взглядом всех присутствующих и с мрачным видом сел на единственный свободный стул, и я, прокачав ситуацию, понял, что Астапыча не будет. Но почему ему не доложили?