Никого на Ветреном не интересовало, сколько у Перевалова людей и техники, есть ли у него мастерские, гаражи и помещения для ремонтов, обеспечен ли он запасными частями и материалами, — все это были заботы, печали и радости Знаменитово, Северянска. А дирекция в Знаменитово, зная, как трудно Северному сетевому району, безуспешно билась уже несколько лет над включением в планы капстроительства сооружение базы на Ветреном. Денег в энергоуправлении, и в Главке, и еще где-то не хватало, деньги уходили на строительство электростанций — той же «атомки», Снежнинской ГЭС, маленьких дизельных станций у горняков. И Перевалов ремонтировал из года в год один и тот же гараж, с каждым разом расширяя его хоть на один бокс, нарушая официальные инструкции и выслушивая угрозы бухгалтерии вывести его на чистую воду, хотя, если смотреть объективно, по-государственному, более преступным было гробить оборудование, запчасти и технику, чем построить, пристроить, оборудовать склад или гараж.

Потому и дрожал Перевалов над каждым человеком: ведь лето, каким бы дождливым и прохладным оно ни было, все же оказывалось самым подходящим временем для хозяйственных работ, ремонтов, копания траншей под кабели, выправки покосившихся опор, сунутых в вечную мерзлоту, которая имела свойство выдавливать наружу все холодное, воткнутое в нее, и поглощать в таинственные свои глубины все, что нагревалось от солнца или собственных источников. А еще надо было менять изоляторы, укреплять траверсы опор, перетягивать ослабевшие провода, определять, не гниют ли опоры, подтягивать каждую гайку на сотнях тысяч зажимов и креплений. А еще были такие проблемы, как декретный отпуск дежурной на тундровой подстанции, — кем подменять? А еще надо было продолжать реконструкцию двух подстанций, добывая любыми путями нужные трубы, рельсы, цемент, ячейки, провод. А кто-то увольнялся, не дождавшись жилья и возможности вызвать на Ветреный семью с материка. А кто-то прищемил палец бревном, и нужно было вести расследование, составлять акт, исписывать кипу бумаг, чтобы получить в итоге выговор и лишение премии за травматизм. А еще…

Гусин все это понимал, потому что те же заботы, тревоги, печали и радости свалились на него, только в еще большем масштабе. Он понимал, но не мог и по желал соглашаться с методой Перевалова, который любое распоряжение или требование дирекции встречал в штыки. Конечно, свое мнение надо отстаивать. Но если уж ты не сумел доказать свою правоту, если план, против которого ты возражал, утвержден, будь добр, выполняй его или уступи свое место другому, тому, кто сумеет ого выполнять или сможет доказать его невыполнимость.

Перевалов страдал одной неизлечимой болезнью, которая нередко поражает людей, занимающих руководящую должность: болезнью недоверия к подчиненным, к своим помощникам. У Перевалова все его мастера и инженеры были пешками, слепыми исполнителями воли начальника района. Никто не имел права сделать по-своему, проявить инициативу, смекалку, индивидуальное умение. Перевалов не признавал, что кто-то может сделать лучше, чем он предопределил. Единственное, из, — за чего Бушуев и вообще все управление смирялись с переваловским руководством, была немыслимая работоспособность самого Перевалова. Он не признавал для себя выходных и праздников, его можно было найти в сетевом районе, на подстанции или на ЛЭП в любое время суток. Неизвестно было, когда он спал, когда отдыхал. Бросила его жена, уехала с сыном на материк: все равно отца и мужа у них не было. Перевалова не беспокоили вопросы быта, питания, он мог на папиросах и чае прожить целую неделю, спать на столе или диване в кабинете, в вездеходе, в вертолете. Худой, весь как на шарнирах, подвижный, энергичный, он умел не повышать голос в самых критических ситуациях. Если Борисов, сталкиваясь с неповиновением, сразу же срывался на матюки и угрозы, то Перевалов молча выслушивал, отвечал тихо: «Все не так. Все неправильно. Идите, я сам сделаю».

Борисов сколотил вокруг себя коллектив единомышленников, пиратов, умельцев, для который не было ничего невыполнимого, невозможного. А Перевалов вечно жаловался на тупость и бестолковость своих помощников, и постоянно в Северном сетевом районе комиссии разбирали какие-то склоки, дрязги, беспрерывно шли Бушуеву, и в Северянск, и даже в Москву жалобы, а основное дело двигалось со скрипом, с трудом.

У Борисова была уже приличная база, хорошие цехи, южные подстанции как-то незаметно, лет за пять реконструировали, линии привели в порядок, а у Перевалова все наталкивалось на объективные трудности. Ветер рвал провода, ветренский архитектор не давал согласия на отвод земельного участка для базы, подстанции заносило снегом, люди, недовольные отношением к себе, условиями труда и быта, уходили. Перевалов горел на работе, чернел и еще более худел, хотя и так скулы торчали на его лице, как у голодающего, по работа, главная работа электриков, валилась. Украл кто-то два трактора, оставленные в тундре бригадой электриков. Тракторы обломались, оставили их в ледяной пустыне в ста километрах от ближайшего поселка, и они пропали. Милиция сначала даже верить не хотела заявлению Перевалова: «Да вы что, издеваетесь?! Куда они могли деваться в тундре?..» Так и не нашли. То ли старатели, то ли рыбаки увели машины бесследно. Завезли зимой по указанию Перевалова вертолетом горючее в бочках на трассу ЛЭП, чтобы летом вездеходы заправлялись, а летом вышедшие на плановое отключение вездеход и трактор неделю простояли под дождем в тумане: солярки в бочках не оказалось. Старатели, рыбаки или шоферы на зимнике, уже невозможно было узнать, кто забрал горючее, работы оказались сорванными, план отключения не выполнен. Виновные были наказаны, поскольку виновными энергоуправление посчитало дирекцию, а дирекция в свою очередь — Перевалова и всех инженерно-технических работников Северного сетевого района, всех лишили премии.

…Борисов спокойно докуривал свою сигаретку, с сожалением поглядывая на исполняющего обязанности главного инженера. Ему самому не единожды приходилось оставаться и за главного и за директора, вся эта кухня была ему знакома, но он считал, что такой тон разговора, как у Гусина, применим только дома, да и то в праздничные дни. Он хорошо знал Северный сетевой район, считал Перевалова неспособным руководить коллективом и полагал, что главному инженеру со строптивым подчиненным нужно говорить короче и решительней. К его удивлению, Гусин закончил разговор с Ветреным почти так, как закончил бы и сам он:

— План вам скорректируют в два счета. А людей срочно готовьте. И хороших людей, плохих не спихивайте, алкоголиков выставлять не надо… Да-да, у вас плохих нет, я знаю. Но если ваши сорвут выступление команды, отвечать будете вы. Все, Иван Николаевич.

Борисов незаметно улыбнулся. Гусину он симпатизировал за его прямоту и принципиальность, за то, что релейщик всегда имел свое мнение и не боялся его отстаивать, за то, что не уклонялся от риска, ответственности. Правда, слишком уж интеллигент и спиртного в рот не берет. Но люди не без странностей. У каждого свои заскоки. У Гусина — упражнения йогов. Ну и пусть себе упражняется, обойдемся в компании без индейцев.

Снова трещал концентратор, звякал городской телефон, просовывала в дверь кабинета голову Валечка, спрашивала и впускала посетителей. Борисов включился в эту телефонную скачку, тоже отвечал, что Бушуев улетел, а Цветалов в больнице, пока наконец не сообщил диспетчер, что Ми-8 вышел из Репекваама, через десять минут сядет, нужно ехать на полосу.

— Валечка, остаетесь на посту. Все на фронте. Если сильно будут требовать начальство, подключайте Степана Григорьевича и Филькинштейна.

Борисов сам вел газик, вел как всегда лихо, на полном ходу разъезжаясь со встречными впритирочку, а улицы в поселке немощеные, побитые, в ухабах. Гусин упирался ногами в пол машины, а правой рукой уцепился за скобу на приборной доске, но все равно его мотало на сиденье и валило то на дверцу, то на водителя.