– Кусай-кусай, - грубовато сказал Андрей.

Дина укусила.

– Теперь жуй.

– Еще и жевать? М-м-м... Вкусно.

Надо было больше колбасы купить, подумал Марек.

– Она сейчас дневную и ночную смены отпахала, - пояснил ему брат.
– Как папа Карло. А у них там...

– Где?
– спросил Марек.

– В городской больнице, - сказала уже Дина.
– Меня взяли дежурной сестрой, я же три курса там, у себя, отучилась. И капельницы умею, и уколы.

– Ты ешь.

– И есть могу.

– Может тебе, Диночка, макарошек отварить?
– поднялась мама.

– Нет-нет, Татьяна Сергеевна, - запротестовала девушка.
– Мы же сейчас пойдем. Андрей меня проводит. Мне бы поспать, голова тяжелая.

Она снова укусила бутерброд с руки брата, запила чаем.

– У них там один только кофейный автомат, - сказал Андрей Мареку.
– Было кафе, но второй месяц как закрылось.

– Почему?
– спросил Марек.

– Демократия!

Дина фыркнула.

– Не демократия, а самонеокупаемость. В больнице платят мало, а там цены запредельные. Такой вот бутерброд - четверть зарплаты. И кто будет есть? Разве что главврач.

– Главврач и бутерброд, - задумчиво протянул Марек.
– Почти басня.

Дина расхохоталась.

– Ой, а я про ворону и сыр вспомнила!

Мареку захотелось ее поцеловать.

– Ну, пошли, - повлек Дину в коридор Андрей.

– Только вы мне обязательно про Европу расскажете, хорошо?
– ухватилась за косяк девушка.
– Вечером у меня дежурство, но завтра...

– Дина, - поторопил Андрей.

Женские пальцы по одному отпускали дерево - пым-пым-пым.

– Погодите!
– подхватился Марек.
– Я с вами. Мне все равно сейчас в комендатуру.

– А-а, давай, - Андрей посторонился, пропуская его к вешалке.

В прихожей стало тесно, как в лифте.

И то, честно говоря, в иных лифтах было не в пример просторнее. Зато Дина - вот она, рядом, то локоток, то бедро касались Марека, вызывая едва ли не электрическую реакцию. Ее бы, эту реакцию, от греха подальше сразу под плащ. И на все пуговицы.

Повернувшись боком, покрасневший Марек кое-как выскреб завернувшуюся полу. Теперь перетянуть поясом.

Брат щелкнул замком.

– Дина.

– Все, готова, - Дина притопнула ногой, втиснув ступню в туфельку.
– Господин Канин...

Она подала Андрею ладонь.

Марек вышел последним, кивнув застывшей в проеме сухой женской фигурке:

– Я часа через три, может, четыре.

– С Богом, - сказала мама.

Дверь хлопнула, тьма лестничной площадки разжала пружинные челюсти, Марек почти вывалился за братом и его девушкой наружу, в солнечную, ветренную погоду, но вспомнил, что все документы, все записи остались в сумке.

Типично русская забывчивость, которой с ним не бывало уже достаточно давно. Вот он, тлетворный, разъедающий мозг воздух родины. Ах, строгая структурированность европейской жизни... да пошла ты!

Марек фыркнул.

– Я сейчас, - сказал он Андрею.

Мама открыла на звонок, словно не отходила от двери.

– Забыл что-то, Маричек?

– Ага. Ничего, что в обуви?

Марек скользнул в комнату. Ноутбук - в сумку, сумку - на плечо. И обратно. Скорый Канинский отходит со второго пути.

– В зеркало, в зеркало посмотрись!

Мама поймала его за сумочный ремень.

– Ой, да ладно!

Как же слово-то? Рыбина смысла плавала по извилинам и никак не хотела всплыть звуком кверху. Атавизм? Анахронизм? Рудимент?

Не ересь же! Или рядом?

– Это все... суеверия, - вспомнив, сказал Марек, но все же глянул на самого себя, перечеркнутого трещиной. За спиной отразились стена в обоях и боковина шкафа. Нос, губы, глаза. Точки щетины на подбородке. Волосы бы, конечно, намочить и зачесать, убирая со лба. Впрочем, и так не плохо.

Суеверия!

Что делает нас отличными, непохожими друг на друга? То же, что одновременно объединяет, сплачивает, наделяет опознавательным маркером. Земля, среда, условия существования, с которыми срослись годами, столетиями вплавленные в души вера, мораль, модели поведения и архаизмы. Где меня еще попросят посмотреться в зеркало? Нигде. Где я вспомню, что нужно смотреться в зеркало? Дома.

Такая мелочь - а хорошо.

– Спасибо, - Марек клюнул - больше носом, чем губами - сухую морщинистую щеку.