Хлопнула дверь.

– Проходи, Дина, не стесняйся.

Брат говорил будто другим голосом, мягким, легким.

Зашуршала одежда, стукнула снимаемая обувь. Марек обнаружил, что сидит напрягшийся, втянувший голову в плечи. Сыч не сыч, пришелец с другой планеты. С Европы. Почему - поди пойми.

Воображение рисовало больное, забытое, отринутое, светлые Ленкины волосы, веселую зелень ее глаз. С чего он уверен, что Дина на нее похожа?

– Тапочки, - это опять брат.

– Спасибо.

Простой, звонкий голосок. Но Марека продернуло мурашками от затылка до копчика. И в горле...

Он торопливо отхлебнул, прогоняя внезапную, костью застрявшую сухость.

– Здравствуйте, вот и мы.

Брат пропустил девушку вперед.

– Дина.

Марек едва сообразил, что тонкую ладошку с длинными пальцами подают ему.

– Марк. Можно Марек, - привстал он.

Андрей шутливо двинул его кулаком в плечо.

– Брат вот, знакомься. Отщепенец из Евросоюза.

Марек пропустил реплику мимо ушей.

Дина вовсе не была похожа на Ленку. Черные прямые волосы, теплые серые глаза. Острый подбородок, маленький рот.

Ему вдруг подумалось, что перечисление эпитетов, сравнений, характеристик здесь ни черта не даст. Дина была живой и естественной. Органичной. Смотрела открыто и доброжелательно. В ней сразу чувствовалось то, что цивилизация и косметическая хирургия вытравила из европейских женщин.

Природная, не громкая, не навязшая красота.

Хочется и умереть рядом, и жить рядом, писать чушь, разбрасывать бумаги, смешить, смеяться, бежать, дышать, глупо, по-собачьи, высунув язык.

Марек улыбнулся.

– Марек, - повторил он.
– Приехал вот.

– Это хорошо, что приехали, - сказала Дина.

И улыбнулась в ответ.

– Чаю будешь, Диночка?
– ожила мама.
– У нас и колбаска есть, и огурчики. Не пустой же пить.

– Спасибо.

– Динка, вон туда, - Андрей показал Дине на стул, который до этого занимал сам.
– Хотела узнать, как там в Европе? Вот тебе живой кадр.

– Ой, можно?

Марек кивнул.

В голове его наплывали, жадно нанизывались друг на друга строчки: 'На полустанке, далеком, неслышном руку, под кепку, приложишь ладонью: в женщине, грустно бредущей с мальчишкой, вдруг да узнаешь-увидишь мадонну. В небе - знамение, в поле - апокриф. Душу апостолы водкой врачуют. Ходит по пашне босой - до сапог ли?
– Бог и добро высевает вручную'.

Странно, подумалось ему. К чему?

– Что вы сказали?
– поднял глаза он на Дину.

– Пока ничего, - снова улыбнулась Дина.

На ней была кофта с воротом, под не застегнутой кофтой - обычное платье, синее с белым, невнятно обрисовывающее грудь.

Руки тонкие. Уши округлые, с едва заметной мочкой. Ни сережки, ни камешка.

Марек почувствовал, как теснит сердце. Это не было любовью, нет. Не было даже зачатком ее. Это было шевеление души.

Словно стаял европейский прагматизм, кончился на вагонной подножке, и она, душа, сковырнув корочку, наросшую за двенадцать лет, сейчас выглянула и проросла.

Потому что красота. Родина. Дина. Вот ради чего...

Видимо, он не заметил, как потерял это ощущение сначала в Меркенштадте, а потом в Кельне, Мюнхене и Брюсселе. Потерял и как-то обходился, как-то жил, от одной статьи к другой, от гонорара к гонорару, в строчках, в купюрах, в беличьем колесе.

До сегодня.

– Вы спрашивайте, спрашивайте, - сказал Марек, загораясь неожиданным, невозможным весельем.

– Да, Дин, не стейсняйся, - поддержал его брат.

Он принес из комнаты скрипучий стул, приставил его к углу стола, сел. За столом стало тесно. Марек братским плечом оказался поджат к стене. Мама хоть и подвинулась, но все равно будто выглядывала из подмышки.

Как двадцать лет назад, подумалось Мареку.

Только кухня субъективно была просторней, на его месте сидел отец, хлеб стоил двадцать копеек, а по радио звучал 'Рабочий полдень'.

Жалко, не вернуть.

Многого он бы тогда не сделал, или сделал не так, и не уехал бы, наверное, дурак дураком за Ленкой в Евросоюз.

И здесь, может быть, было бы все по другому.

– Дин, ты ешь давай, - Андрей придвинул девушке бутерброды.
– Тебе обязательно надо. Ты поняла?

– Ага.

Дина повертела подвинутую мамой чашку. Бутерброд, втиснутый в ее пальцы, вдруг клюнул вниз, кружок колбасы шлепнулся на столешницу, весь в желтых мазках масла.

– Блин, Дина, - привстал Андрей, возвращая колбасу обратно.

– Что, я отключилась?
– вскинула голову Дина.

– Спишь на ходу. Еще и не ешь ничего.

– Я ем. Я серьезно.

– Давай уже.

Андрей поднес бутерброд к Дининому рту.

– Кусать?
– посмотрела на него Дина.

В ее взгляде было столько любви, столько искристой нежности, что Мареку стало стыдно за то, что он выступает невольным свидетелем какой-то, наверное, совершенно интимной вещи. Соглядатай-перехватчик, не больше не меньше.