В убогой, просыпавшейся с угла песочнице на корточках сидели дети. Какие-то чумазые, в обтрепанных одежках. Шесть, семь лет? В грязных пальцах одного дымилась сигарета. Торчали косички - два темных пучка.

Как-то само собой получилось, что Марек взял ближе к дому и дальше от песочницы. Вслед ему дети слитно повернули головы.

Шакалята.

Марек с трудом подавил внутреннюю дрожь, сдержал шаг. От кого бежать? В конце концов, он здесь свой. Почти. Хотя, конечно, что-то не то с детьми...

Слева зарыжел дровяной навес. Справа открылась прореха, проезд, весь в отпечатках шин, кольцо пожарного колодца.

Марек свернул, следующий дом обогнул с тыла. Здесь рос ивняк, заслоняя окна. В обход деревянной ограды, то ли коробки катка, то ли баскетбольной площадки, вилась тропинка. А в футбол, вспомнил Марек, раньше играли на пустыре...

Двухэтажка, крашеная в синий цвет, преградила путь, из-под ног защелкали камешки насыпного гравия. Робко посвечивало сквозь облака солнце. Поднявшись на крайнее правое крыльцо, Марек позволил себе оглянуться. Улица была пуста. Лишь далеко в стороне полоскало белыми квадратами белье и за ним виделся силуэт. А дети, видимо, и не думали преследовать.

И никого не встретил, пришла на ум фраза из детского мультика.

Марек отжал дверь на скрипучей, знакомо-скрипучей пружине. Сумка, пакет, сам. Три ступеньки. Тусклая лампочка под потолком лестничной площадки. Жестяные коробки почтовых ящиков.

Сердце вдруг зачастило.

Ладно-ладно, сказал ему Марек. Не будем торопиться.

Он оперся о деревянные перила. Поставил на ступеньку пролета, ведущего на второй этаж, пакет. Улыбнулся табличке 'При пожаре звонить 01'.

Сколько он не представлял себе встречу с родными, всегда она начиналась с этого вот стояния на площадке: Зотовы - напротив, Канины - за этой вот дверью, мама, брат... И всего делов-то нажать на звонок...

Марек вздохнул. Нажать как раз самое страшное.

Двенадцать лет. Пыль лет не срок для тела. Для души - почти что бесконечная конечность. Из памяти свивается колечко, из ничего растет дурное нечто, а все равно - иди и не греши...

Покривился. Чушь какая лезет. Дребезжа...

Палец, пока тискал черный кругляш звонка, побелел от напряжения. Ну же, ну же.

– Ну кто там?

Дверь приоткрылась, потом распахнулась в проем желтого электрического света, и мама в старом, семилетней давности халате, накинутом поверх ночнушки, вышла из него на порог.

Ком подкатил к горлу.

Похудела. Совсем низенькой стала.

– Марек?
– мама подслеповато сощурилась.
– Марек? Или кто?

– Да, я это, мам, я, - сказал Марек. Губы заходили ходуном.
– Вот, в-вернулся...

– Марек!

Мама прижалась к нему всем телом.

Он вдруг почувствовал, как слезы бегут из глаз. Ни разу за двенадцать лет не ревел, а тут нате... Седая мамина голова, хохолок непослушных волос. Раньше он так обнимал ее, вжимаясь носом в мягкий живот. Теперь вот - его обнимали.

– Мам, ну что ты.

– Вернулся.

Мама подняла лицо.

Глаза совсем маленькие. Слезы прячутся в морщинках. Скулы очертились. Высохла, высохла. Но больше всего Марека поразила штопка. Неровные стежки белыми нитками по линялой сини на лопатке.

Господи! Что ж ты, мам, что ж ты!

От накативших жалости, боли, ненависти к себе стиснуло горло.

– Все будет хорошо, мам. Все будет хорошо...

Марек пригладил ладонью седой хохолок.

– Ну что ж мы стоим?
– очнулась мама.
– Пошли в квартиру, сынок.

Она, как дошколенка, взяла его за руку.

Шурша пакетом, Марек окунулся за ней в свет.

Крохотная прихожая встретила блеклыми обоями, разломанным на составные части стулом, деревянной широкой вешалкой, на которой висели дешевые синтепоновые куртки, и треснутым зеркалом. Бедность лезла в глаза. Казалась даже нарочитой.

На полу, кое-где прожженый, кое-где подколоченный гвоздями, лежал коричневый линолеум. Чуть ли не с тех еще времен.

Да что ж они тут?!

Мама пробежала вперед, стукнула в закрытую дверь справа, попутно отпихнув с пути разношенные мужские ботинки:

– Андрюш! Андрюш, брат твой приехал!

В ответ раздалось хриплое бормотание.

– Поздно пришел, - обернулась, извинительно сложив лицо, мама.
– Отсыпается. А ты проходи, проходи на кухню. Я сейчас...

Она юркнула за створки, ведущие, как помнилось, в зал. Чуть в стороне, в коротком коридорчике, темнел проем, в нем смутно угадывалась ванна. А дальше, подсказывала память, будет тесный туалет. С фаянсовым унитазом. Роликом для туалетной бумаги. И как бы не с той же сидушкой.