– Пользуйся.

Андрей кивнул.

Откусил, отхлебнул, дожевывая, уставился в кромку стола, что-то поправил там ногтем, потом сам ноготь, желтоватый, плохо остриженный, сунул в зубы.

Щелкнул выключатель электроплитки.

– И я с вами посижу, - подставила табурет мама, оглядела, улыбаясь, сыновей.
– Когда-то еще получится? Взрослые совсем...

Она коснулась обоих.

– Мам, - отстранился Андрей.

Марек же дал матери пройтись ладонью по макушке. Он подумал: пусть, ей приятно, а мне пустяк.

– А что у вас тут за блокпост на въезде?
– спросил он.

– Неблагонадежные мы, - брат посмотрел на Марека поверх края поднесенной ко рту кружки.
– Вся Южная и Комвольцева. И два дома еще...

– Почему?

Андрей фыркнул.

– Натовцев спроси, - он оперся спиной о близкий холодильник. Над правым ухом у него завис синенький магнитик-звездочка.
– Митинговали мы полгода назад, вот они и забздели. Тут безработных много, военных бывших... Перебиваемся, кто чем... Я хоть в портовых грузчиках сейчас, но это до конца навигации, месяца два, потом не знаю... Да и навигация - смех один.

Мама вздохнула.

– Тут, сынок, жизнь не сладкая пошла, но я скоро помру, а вы как останетесь? Но хоть свиделись, большое это дело, легко мне теперь.

– Не надо, мам. Помру, помру...

В кружке у Марека, в бледноватой воде плавали чаинки. Чай пах травой и лимонной цедрой и был горьковат.

Марек осторожно отпил.

– Я чего-то не понимаю... У вас же демократия наконец!
– вскинул он голову.

Брат посмотрел на него странно. С какой-то жалостью, что ли.

– И что?

– Нет, я серьезно, - начал заводиться Марек, - вон, мама говорит, вы сами хотели отделиться. Раз, - он принялся загибать пальцы.
– Действует дорожная карта по объединению с Евросоюзом, это два. Центр города блестит, вымытый, я проезжал сегодня. Это три. Продукты есть. Поезда ходят. Не стреляют.

– Скоро будут, - угрюмо пообещал Андрей.

Марек запнулся.

– Что?

– Мальчики, - произнесла мама.

– Ни хрена ты не знаешь, - сказал брат, отвернувшись.
– Вывеску увидел, что яркая. Демократию какую-то увидел. А что за ней, и смотреть некогда.

– Просто здесь надо работать...

Марек не успел закончить фразу, Андрей зло матюгнулся:

– Б...!

Слово подействовало как пощечина.

Оно оставило после себя легкий звон в ушах и тоскливое ощущение подавленности. Русский мат, подумалось, секретное энергетическое оружие, убивает наповал.

– Мальчики, - снова произнесла мама.

Глаза у нее сделались беспомощными.

– Я пойду Динку встречу, - сказал Андрей, вставая.

Он вышел, боднув плечом косяк. Вжикнула 'молния', хлопнула дверь.

– Ты не злись на него, Марик, - торопливо сказала мама, поймав Марекову ладонь.
– Он последнее время сам не свой, устает сильно...

– Да нет, я понимаю.

Бутерброд не полез в горло.

Нет, почему б...? Это намек? Намек мне, что я продался? Что живу в Меркенштадте, в Европе, что пять лет как гражданин?

Но я же вернулся.

Знает ли он, как я выбивал этот репортаж, как голос посадил на перспективах, как настаивал, что это интересная европейцам тема?

Конечно, я же б...! А с турками он жил? Когда ночью один обдолбанный сосед может залезть к тебе в окно и, приставив нож к горлу, что-то долго шептать тебе на своем языке, сверкать глазами, хихикать... Ладно, подумал Марек, ладно, я старший, я умнее.

Он снова посмотрел на часы. Девять пятьдесят три.

– Мне, наверное, надо идти.

– Дину-то подожди, - сказала мама, - она у нас - красавица. Уж не знаю, как Андрюшка такую красоту оторвал...

– Его девушка?
– спросил Марек.

– Да. Семья откуда-то из-под Воронежа. Там-то, говорят, неспокойно. То ли миротворческая какая операция, то ли Бог знает что еще. Вот они к нам, сюда, на речном теплоходе и подались. В припортовом общежитии теперь живут как переселенцы.
– Лицо мамы мечтательно разгладилось.
– Вот женится Андрюшка, детки пойдут. И мне умирать покойней...

– Ма-ам.

– Да я ничего, ничего.

Мама засуетилась, достала из шкафчика еще одну чашку с блюдцем, поправила скатерть, тарелку с бутербродами поместила в центр, развернула кружками колбасы к дверям. Зачем только? Чтобы в глаз бросалось?

Марек взболтнул ложкой чаинки. Они закружились, темные и светлые, даже какие-то прозрачные, медленно оседая на дно.

Что пью?

Царапало, царапало душу - он не думал, что они здесь так, в такой прозрачной бедности. Под вышитыми салфетками.