Еще минута – и я поднимусь, достану пачку бумаги из стопки, лежащей на полке справа. Еще минута…

Услышав, как открылась дверь в комнату отдыха и по помещению, от которого меня отделяла тонкая перегородка, разлился гнусавый голос Киры, я резко выпрямилась и напряглась.

– … накинулся на меня, как ненормальный. Все спрашивал, каковы мои служебные обязанности и справляюсь ли я с ними, по моему мнению. Докопался черт. У Ирки тоже челюсть с полом сравнялась.

Послышался заразительный женский смех, затем грубоватый, с хрипотцой голос ответил:

– Зная тебя и Ковальчук, предположу, что там дым коромыслом стоял от ваших сплетен.

Кира и кто? Маша Ларионова?

– Бррр! Ну и холодрыга тут!

– Что за придурок все время оставляет окно открытым? Придушила бы, - стук каблуков, ругань разозленной Киры, характерный хлопок закрывающейся оконной рамы. После - вновь голос Киры, обиженно проканючившей:

– Ну какие сплетни, Машунь? Только факты.

– Ага. Голые и жареные, - снова смех.

Догадавшись, о чем они говорят, о каких «голых и жареных» фактах идет речь, я оцепенела, стиснув, переплела пальцы, обхватив колени. За стенкой слышался звон чашек и ложек. Скрипнула дверь шкафчика, в котором хранился сахар и не портящийся без холодильника сладкий перекус.

– И пусть. Я имею право на рабочем месте обсуждать все, что хочу и с кем хочу. Или пусть в должных инструкциях делает сноски. Да чтоб шрифт покрупнее.

– Ха! Нет, ты имеешь, конечно, право обсуждать, но не в течение же всего рабочего дня! Я Вадика понимаю, терпелка у него лопнула слушать, как вы кости ему моете. Думаешь, он через дверь не слышит, чем ты там у него под боком занимаешься?

Казалось, Машу забавляли жалобы язвящей и недовольной Киры. Подтрунивала она над ней вполне добродушно.

– А хоть бы и слышал! Не его дело, чем я там занимаюсь, - гнусаво пробубнила Кира, что снова вызвало смех у ее собеседницы, прервавшийся металлическим стуком ложки по керамике.

– Кирюха, признай, что попалась. И признай, что он завалил тебя работой и правильно поступил. Это ты еще легко отделалась.

– Ага, как же…

Повисла пауза. Видимо, собеседницы занимались напитками в своих чашках или пережевыванием. Тишина заполнялась лишь шумом крови в моих ушах. Снова наклонив голову, я закрыла их ладонями, до боли прикусила губу.

Я не могу выйти незамеченной. Не могу и обнаружить свое присутствие. Даже не знаю, что будет ужаснее: шагнуть за порог подсобки, явив им себя и показав, что стала невольной свидетельницей разговора, или остаться до конца, чтобы оказаться в курсе всех свежих сплетней в офисе?

И Вадим… Неужели он вспылил из-за того, что Кира и, наверное, Ирина Ковальчук, обсуждали его… Нас с ним?.. Диму?

– А я уверена, - мрачно заключила Кира, - что дело не в том, что я попалась. Это всё стерва Весёлова нажаловалась на меня. Выдра крашеная. Что он только нашел в ней? Что они оба в ней нашли?

Ларионова прыснула, а стены подсобки внезапно надвинулись на меня, налились чернотой.

– Ну и фантазия у тебя.

Звенело в ушах. Ответ Маши донесся до меня приглушенным, словно издалека.

– А я говорю, что он втрескался в нее как сопливый подросток. Раньше чуйка подсказывала, а теперь у меня есть доказательства, - неистовствовала Кира.

– Кир, земля слухами полнится, но это не значит, что все правда.

– Да роман у них, я тебе говорю! Не по дружбе же он у нее личным шофером работает? А коробка шоколада? Утром как-то увидела ее у него в кабинете, подумала еще: никак наш зайка на свидание к кому собрался. А днем, знаешь, у кого они были?

– У кого?

– У этой рыжей ведьмы, Арины Весёловой!

– Ну и?

– Маш, ты как в детском саду, ей-богу!

– Я? – звонкий смех.

– Ты. А сегодня с Димой по телефону говорил и сказал, дословно цитирую, между прочим: «Хочу, чтобы ты держался от нее подальше. Ты ее не достоин».

– Ну, допустим, сказать он такое мог кому угодно в связи с чем угодно. Доказательства твои слабоваты…

Обняв себя, стиснув в кулаках хлопок рукавов платья, я огромным усилием воли заставила себя отключиться от голосов, продолжавших звучать за стенкой. Жалела, что она не бетонная – тонкий гипсокартон. Сосредоточилась на своих размеренных вдохах и выдохах, на натяжении мышц лодыжек и бедер, на подоле платья: горчично-коричневый цвет, слишком заметный, может быть, стоило сегодня надеть серое? На замелькавших в сознании образах: золотистые шарики конфет за прозрачным пластиком коробки на моем рабочем столе, лицо Артема, оказавшегося ни при чем, лицо Киры, ее глаза, хищно впившиеся в этот неожиданный и такой опрометчивый подарок…

Зачем он это сделал? Не следовало дарить мне конфеты.

Боже, почему я не догадалась сразу? Вернула бы их в ту же секунду. И сейчас еще не поздно вернуть – злополучные конфеты так и остались похороненными в глубине ящика моего стола. Только на данный момент Вадим Савельев – последний человек, которого хотелось бы видеть и с кем хотелось бы говорить.

Даже Кира вместе с ее мерзостью, свободно льющейся с языка, - предпоследняя.

Казалось, отхлынувшая от конечностей кровь гулким барабаном колотилась в моей голове. Лицо горело, а холодные пальцы, намертво вцепившиеся в рукава, мелко дрожали. Как бы я ни закрывалась, отдельные фразы, продолжавшие раздаваться за дверью, фиксировались моим слухом.