Не ожидала, что она так остро отреагирует…

– Давно надо было все сказать.

– Да-да, - поспешно согласилась Люся, шмыгнув носом. – Понимаешь, я привыкла, что ты всегда такая… собранная, сдержанная, уверенная. Ты ведь никогда не обнажала душу, что ли… Ни мне, ни маме. А тут целая громадная страница. Аришка, я тебя люблю. Очень-очень! И пусть ты его не принимаешь, не хочешь… ну, того, что происходит, этих перемен, плевать. Все равно люблю. И буду любить.

Я молчала, слушала сбивчивые, обгоняющие друг друга фразы сестры, умудряющейся в одно предложение втискивать обилие разнородной информации: уверения в своей любви ко мне, жалобы на упрямство и несговорчивость мамы и смех по поводу того, как глупо она обожглась сегодня на кухне, - слушала и вспоминала Менделеевск, его узкие улочки летом, словно бы заболоченные тенью, наш дом, двор с покосившимися качелями и разросшимися тополями, каждый июнь забрасывающими своим пухом всю округу.

Надежная сень детства. Туда так приятно возвращаться, когда на душе у тебя спокойствие, но так горько, когда все рассыпалось в прах.

– Так когда ты вырвешься? – поинтересовалась Людмила, заканчивая разговор. – Мама тоже очень ждет.

Ждет. А чего жду я? Решение ведь уже принято.

– Пока не знаю, - неспешно ответила я, планируя, намечая. – Очень возможно, что уеду уже послезавтра.

– Как? Так быстро раскидаешь всех своих промоутеров, а тренинги к черту пошлешь? – Люся хихикнула.

– Нет. Напишу заявление об уходе.

– Что?.. Ты чего? – сестра задохнулась, смолкла.

Свободной рукой я сняла заколку с волос, помассировала затылок, провела рукой по лбу. Устала так, что даже не могла удивиться факту: в кои-то веки что-то заставило Людмилу лишиться дара речи.

Долгое мгновение сестра молчала, затаив дыхание, после тихо, будто опасаясь чего-то, спросила:

– Но почему?

Пожалуй, единственный вопрос, на который в данный момент времени я имела ответ.

– Разобралась, что пока мое место с вами, дома.

***

Как часто, наблюдая за чьей-то судьбой, я отмечала: вот он – шаг, последствия которого стали разрушительными, шаг, уводящий куда-то в тень, в сторону, шаг, рассматривая который с расстояния времени, удивляешься, как он мог быть совершен? Теперь подобный шаг был и в моей судьбе.

Пока ехала на работу, пока определяла, какие именно дела предстоит завершить, чтобы не оставить после своего ухода неразбериху, я постоянно возвращалась к мысли, как сложилось бы, не остановись тогда трамвай на Селезневской или остановись, но двумя-тремя минутами позже? Опоздала бы я тогда на собеседование? И если да, то прошла бы его, изначально зарекомендовав себя непунктуальной? А если бы получила эту работу, прибыв вовремя, подготовившись, едва бы сблизилась с исполняющим обязанности руководителя, смотрела бы на него как на человека, в отношениях с которым необходимо придерживаться строгой субординации, как бы привлекательна ни была его внешность, сколько бы обаяния ни заключалось в улыбках и взгляде серых глаз.

Зерно ошибки в том, что первое впечатление о Дмитрии Савельеве я получила как о мужчине, чье общество взволновало и растрясло мою упорядоченную, сбалансированную вселенную, а не как о своем начальнике.

И может быть, в судьбе Вадима тоже был такой же роковой шаг, когда он уехал в Петербург улаживать проблемы, с которыми должен был справляться Дима. Ведь останься он в столице, насколько вероятно, что именно он в тот день заметил бы меня, голосующую на остановке, и предложил бы подвезти? Именно его я бы повстречала. Без всякого сравнения с младшим братом. Без развеянных иллюзий, списка сожалений и обвинений самой себе, без яда гуляющих по офису слухов.

Вспомнилось, что мне ведь приснилась та никогда не имевшая место в реальности поездка. Накануне моего отъезда в Менделеевск. Снилась и улыбка Вадима – вот ее я увидела в реальности, когда он посадил меня на поезд, стоял на перроне и смотрел на меня…

Открывая дверь офиса, я заставила себя оставить за порогом душившие меня образы и вопросы, а вместе с ними и чувства разбитости и разочарования. Сейчас для них не время и не место, зато время и место полной концентрации на работе и на своем увольнении.

Я написала заявление сразу же, но попасть с ним на прием к руководителю получилось лишь к одиннадцати часам, до этого у Вадима Евгеньевича проходило какое-то совещание.

Дверь его кабинета была приоткрыта. Следовательно, он свободен и может уделить время любому сотруднику. Постучалась и, услышав краткое «войдите», шагнула внутрь.

Мне казалось, я настроилась, хорошо подготовилась к этой встрече и предстоящему разговору, казалось, что получилось выморозить все мысли и эмоции, оставив лишь цель… Только казалось. Никакого хладнокровия. Оно ушло, стоило мне взглянуть на него.

Я сразу же поняла, что офиса на ночь он не покидал. Растрепанный, неопрятный, на щеках и подбородке темнеет пробивающаяся щетина, так четко выделяя рот. Он был без галстука, а пиджак повешен на высокую спинку кресла. Две верхних пуговицы сорочки цвета слоновой кости расстегнуты, рукава закатаны до локтей, обнажая приковавшие взгляд крепкие мускулы предплечий и запястья.

Он кинул на меня усталый взгляд - никакого тепла в глазах, никакой улыбки. Безучастно кивнул в знак приветствия и, небрежно махнув в сторону кресел у бриффинг-приставки - мол, можно присесть и подождать - вернулся к монитору и телефонному разговору: