На этот раз разбудил меня громкий стук в дверь. Я вскочил с лежанки и опять больно ударился головой о полку. Когда же это кончится?!

Перед порогом стоял молодой лакей в расшитой желтыми нитками ливрее и приторно улыбался.

– К завтраку-с барин велит-с спуститься. Быстрее-с...

За накрытым столом сидели восемь человек: сам барин, две красивые женщины (особенно одна, удивительно как хороша), мальчики погодки десяти-одиннадцати лет, лысый господин с роскошными бакенбардами, хмурый капитан-поручик в потёртом мундире и еще один гость - старик лет шестидесяти горбоносый, с костистым лбом и седой, как лунь. На меня гости посмотрели разом, как на муху, объявившуюся в горнице на рождественской неделе, а хозяин буркнул.

– Вот он.

Но любопытство своё гости удовлетворили быстро и обратили взоры на господина с бакенбардами, который ёрзал от нетерпения, желая поскорей продолжить прерванный моим появлением рассказ.

– И вот этот изящный господин ловко подхватил здоровяка под руку да швырнул спиной на ковер, - торопливо заговорил нетерпеливый рассказчик.
– Цирк аплодировал ему стоя. Какое же это было зрелище, господа. Он красивый и благородный стоит над поверженной тушей портового грузчика! Несколько дней весь Париж им восхищался...

– Очевидно, тот господин был знаком с приемами борьбы, описанной в книге немца Ауэрсвальда, - неожиданно даже для себя выпалил я. Мне очень захотелось, чтобы на меня опять обратили внимание. Не все, конечно, а одна из дам, та, которая, скромно опустив глаза, сидела по правую руку от хозяина усадьбы. Мне захотелось непременно увидеть эти прекрасные глаза, вот я и сунулся, вопреки всякому здравому смыслу. О, что это были за глаза...

– А ты эту книгу видел?
– спросил меня господин Баташов, удивленно приподняв брови. И красавица тоже посмотрела на меня с любопытством. Я заметил это, но лучше бы мне в тот миг ослепнуть.

– И не только видел, - сказал я, медленно переводя свой гордый (мне так думалось) взгляд в сторону очей, так взбудораживших мою душу.
– Я изучал эту книгу самым серьёзным образом.

Красота женщины так поразила меня, что я даже не покраснел от наглого вранья. Книга этого самого Ауэрсвальда имелась у моего друга корнета Заревского, и мы, как-то летом, даже пытались перенять оттуда немного воинственной мудрости, но эти попытки наши завершились плачевным результатом. Заревский вывихнул руку, и его маменька книгу эту от нас спрятала. Больше гравюр с диковинными приёмами видеть мне не приходилось.

– О-о-о, - округлил глаза лысый господин.
– Среди нас знаток, господа! Может быть, вы соизволите осчастливить нас зрелищем сего древнего рыцарского искусства?

– Сегодня же вечером и осчастливит, - не сводил с меня пронзительно-колючих глаз Баташев.
– Я подберу ему достойного соперника.

О, нас ждет великолепное зрелище!
– зааплодировал лысый, а на меня, вдруг, снизошёл весь тот ужас, что минуту назад породила моя несусветная глупость. Я икнул самым неподобающим образом.

Никто за столом, кроме меня естественно, не удержался от улыбки. И даже она... Я стал судорожно думать, как бы поправить столь неприятную ситуацию, но тут почувствовал на плече чью-то сильную руку. Я резко обернулся и увидел глаза пожилого слуги, те глаза приказывали мне встать из-за стола и с полоном удалиться. Что я и сделал. Слуга, не проронив ни единого слова, препроводил меня в каморку, где меня ждало блюдо с завтраком. А где-то далеко люди весело смеялись.

Если б можно было сгореть со стыда, то я бы с радость предпочёл огонь, тем мукам воспоминаний о недавней застольной беседе.

– За что ж ты меня так, Господи?!
– крикнул я в голос, взял с блюда жареную куриную ногу и нехотя откусил кусочек.

Не зря говорят, что аппетит рождается во время еды, у меня сие рождение случилось столь бурным, что все мои мрачные мысли быстро покатились куда-то на задворки сознания, уступив место удовольствию от вкусной еды.

– Будь, что будет, - решил я, вгрызаясь зубами уже в другую ногу, тоже жареную.

Насытившись, я решил пойти в сад, благо погода за окном блистала всем своим летним великолепием. Светило солнце, пели птицы, а запах трав и цветов дурманил голову. Я медленно пошел по аллее, наслаждаясь ласковым теплом, и скоро вышел к берегу огромного пруда. Пруд был столь огромен и великолепен, что я прошептал себе под нос еле слышно:

– В прохладе влажного сапфира, в стихии светлой чистоты...

Завершить поэтическую мысль мне не позволил какой-то лохматый мужик, тащивший на плече свернутую сеть.

– Посторонись-ка, барин, - сказал он мне, - а то не измазать бы...

Следом за мужиком два его товарища тащили полную корзину рыбы. Рыба в корзине лежала серебристой грудой и кое-где из последних сил шевелилась. И эти судорожные потуги умирающей в корзине рыбы, каким-то особо жирным крестом перечеркнули моё благостное настроение. И на всё летнее великолепие пала серая пелена. Я тут же вспомнил где я, кто я и зачем я здесь... Гулять мне больше не хотелось.