После военного появляется в кабинете старушка. Очки у нее то и дело падают с носа: одна дужка отломилась и ее заменяет обыкновенная проволока.

— Слушаю вас, бабушка.

— Внучек, понимаешь, у меня от рук отбился. Курит, по­стрел этакий, вечерами где-то околачивается. Ну как завлекут его какие жулики в свою компанию? Меня не слушается вовсе. Мы, говорит, сами с усами. А у самого-то еще только цыплячий пушок на губе. Приструни ты его, бога ради. По совести, его и выпороть не грех. Для острастки.

Замполит записывает в своем календаре фамилию «усатого» внука.

— Думаю, бабушка, что и без порки обойдемся. Возраст у него сейчас такой. Как со взрослым, с ним надо обращаться.

— Да и взрослым некоторым не повредила бы «березовая» каша-то, — убежденно бормочет старушка, подхватывая спада­ющие очки.

Черныш берет их в руки, рассматривает:

— Доверь-ка их, бабушка, нам. Отремонтируем.

— Да небось дорого возьмешь? Да и мастер ли ты по оч­кам-то?

— Мастеров у меня — тысяча человек. А о деньгах не бес­покойтесь. Починим бесплатно. А ну-ка, Леша, дуй к слесарям.

Минут через пятнадцать я возвращаюсь с отремонтирован­ными очками. Черныш потчует бабусю кипяточком, рассказы­вает ей что-то очень смешное. Бабуся заливается, всплескивая руками:

— Так ты, мил человек, выходит, тоже из деревенских? Вот уж не думала! — Она примеряет очки, довольно говорит:— Ишь ты — и впрямь мастера. Спасибо за чаек, мил человек. Дай тебе господь здоровья.

Федот Петрович провожает старушку до двери и предупре­дительно распахивает ее.

— А, Сенькин! — говорит он затем без особого восторга. — Проходи, голубчик, проходи.

Гошка ерзает на краешке стула, теребя в руках замызган­ную фуражку. Он косится в мою сторону, в сонных глазах его — тревога и беспокойство.

Федот Петрович достает из стола какие-то бумаги. Раскла­дывает их перед собой и спрашивает:

— Как в основном цехе чувствуешь себя, Сенькин? Не трудновато?

 Цех как цех. Кормят вот хуже, чем в ремесленном. А работа известно какая — ишачим от зари до зари.

— Зачем же ты себя с ишаком сравниваешь? Ты же чело­век. У ишака, например, не может быть отец капитаном даль­него плавания. Не так ли?

Мне кажется, что уши у Гошки Сенькина встают торчком. Он снова косится на меня, подозревая в предательстве.

— В этой вот справке черным по белому написано, что отец твой «утонул в Тихом океане при исполнении служебных обя­занностей капитана дальнего плавания». И вся команда кораб­ля тоже утонула. Достоверный факт?

Гошка кивает.

— А в этом вот письме отец твой — Сенькин Михаил Ми­халыч жалуется, что ты не послал ему ни одного письма за два года, хотя адрес тебе хорошо известен. И письмо это, как ни удивительно, не со дна Тихого океана. Откуда — ты, ко­нечно, догадываешься?

Сенькин снова кивает.

— И вот, войди в мое положение, Сенькин. Если верить справке — отец твой мертв, если верить письму — жив. А если жив, то я должен ведь ответить ему. Что же я ему отвечу? Эту вот справочку пошлю? В своем письме он рассказывает обо всей своей жизни, сетует, что она так сложилась. Пишет, что просится на фронт, в штрафную роту хотя бы.

— Смотри-ка! — удивляется Гошка. — Стыдно мне было, то­варищ замполит, такого отца иметь. Вот я и похоронпл его. С почетом.

— Не раньше ли времени, Сенькин? Люди ведь меняются. Ох, как жизнь меняет людей! Иди, голубчик, и подумай обо всем хорошенько. И непременно отцу напиши.

Гошка поднимается со вздохом облегчения. Он моргает мне; «Извини, мол, что худо о тебе подумал».

— Спасибо, товарищ замполит, — помедлив, говорит он Чернышу.

— Не за что, не за что, голубчик, — и, подождав, пока Гош­ка уйдет, Черныш обращается ко мне: — Выкладывай, Леша, что у тебя.

Смущаясь, рассказываю ему, что вот собрал сборник своих стихов. Хочется, чтобы замполит посмотрел его.

— С удовольствием посмотрю, — говорит Федот Петрович и широко улыбается.

Выхожу из кабинета Черныша и вижу в комнате комитета комсомола Нину Грозовую и Павлика. Летчик даже не узнает меня. Нина сидит с широко раскрытыми глазами и смотрит в мою сторону невидящим взглядом.

— Что случилось, Нина? — со страхом спрашиваю я. Она стряхивает оцепенение и говорит:

— Иди, Воронков, иди...

— Нина, я же не Воронков! Я Сазонов! Что случилось? — почти кричу я.