Шрифт:
— Где записывают добровольцев? — обратился я к девчушке в очках, стоявшей последней.
Она засмеялась и сказала:
— Посмотрите, товарищи, на этого добровольца. У тебя носовой платок есть? Вытри под носом.
— Вы не очень-то воображайте. Очки надели и думаете, что вас запишут? Как бы не так! Близоруких на фронт не берут.
— Младенцев — тоже, — сказала девчушка.
— Да я не сам. Товарищ мой хочет записаться. Ему восемнадцать.
Она посмотрела на длинного и тощего Мишку и промолчала. Поверила, что восемнадцать. Мишка приободрился.
Оказывается, почти все в очереди были боксерами и знали самбо. А насчет лыж и говорить нечего. Даже девчушка в очках сообщила, что она разрядница.
— По кройке и шитью, — сказал я.
— Маленький, а вредный, — удивилась девчушка, — поиграл бы ты пока в песочке.
— Если вместе — согласен, — добродушно сказал я.
Очередь фыркнула. Моя собеседница демонстративно отвернулась.
Из кабинета люди выходили по-разному. Некоторые распахивали дверь торжествующе, с улыбкой. Такие на очередь и не смотрели, словно и не стояли в ней битых два часа, словно ей не интересно было, что там, в кабинете, спрашивают и к чему придираются. Эти счастливчики неслись к выходу как угорелые, будто боялись, что там, в кабинете, передумают и вернут их назад, чтобы вычеркнуть из списка.
— Торопятся вещи собирать,— с завистью говорила очередь.
Другие выходили с понурой головой. Им спешить было некуда. Они жаловались очереди тихими голосами:
— Не взяли по возрасту...
— Велели сначала пройти медкомиссию...
— Испугались, что отец священник. Прямо не сказали, но ведь я-то не дурак...
Мишка нервно тер одну руку об другую. Он выслушивал неудачников сочувственно и терпеливо. Я догадывался, о чем он думал. О том, что и его могут забраковать по возрасту. О том, что он тоже не принес справки от врачей. О том, что отец у него не какой-то священник, а настоящий партизан.
— Говори громко и уверенно, — напутствовал я Мишку, — смотри им, чертям, прямо в глаза. С бегающими глазами тоже могут не взять. Ну и вытягивайся, само собой. Пусть видят, что ростом ты с каланчу да и выправка армейская.
— Да, да, — говорил Мишка и старательно выпячивал грудь. Он походил на молодого петушка, которому ужасно хочется расправить крылышки и закукарекать, но почему-то первое в жизни кукареканье застревает в горле.
Девчушка в очках нырнула в дверь, закрыв глаза, словно прыгала с трамплина в холодную воду. Я заметил, что перед этим она спрятала свои очки в карман телогрейки. Учла мою реплику.
— Как думаешь, возьмут ее? — спросил Мишка.
— Ты что, смеешься? Ее ведь щелчком можно перешибить. К тому же слепая. Да и восемнадцати ей, по-моему, нет. Тоже небось подчищала свои документы.
— Тише ты! — Мишка испуганно дернул меня за рукав. — Болтаешь сам не знаешь что.
Я прикусил язык. Вот уж справедливо говорят: язык мой — враг мой. Сколько раз я попадал из-за своего языка в неприятные положения. А придерживать его до сих пор так и не научился.
Девушка вышла из кабинета медленно.
— Что я говорил? — шепнул я Мишке, сделавшему стойку у двери.
Девушка обвела нас своими туманными глазищами, глубоко-глубоко вздохнула и сказала:
— Взяли...
— Врешь! — крикнул я.
— Нет, не вру. Я ведь радистка. Даю на ключе сто восемьдесят знаков в минуту. Так-то вот, мой маленький, но ехидный дружочек.
Она спутала рукой мои волосы, свистнула по-мальчишечьи и помчалась к выходу.
— Ра-а-дист-ка! — уважительно прошептала очередь.
В кабинет вошел Мишка. Я тихонько приоткрыл дверь, чтобы хоть что-нибудь услышать. Но ее тут же прикрыли изнутри. Часовой у них там, что ли? Нельзя уж поболеть за друга. Я снова приоткрыл дверь, и ее снова прикрыли. Подумаешь, бдительные какие. Так вам шпион и придет в горком комсомола. Мы бы его тут мигом связали. В этих очередях — все свои. Комсомольцы-добровольцы. Сюда бы хорошего художника. Картина бы получилась на большой.
В ожидании Мишки я слонялся по коридору, разглядывая плакаты. «Родина-мать зовет!», «Что ты сделал для фронта?», «Все силы — на разгром врага!»
Тот дяденька на плакате, который спрашивал, что я сделал для фронта, тыкал прямо в меня большущим пальцем и выражал своим взглядом сомнение, что я на что-нибудь способен. Я подмигнул ему дружески. Не сомневайся, мол. Кое-что и я сделал. И еще сделаю.
И тут вышел Мишка. Он кусал губы, и лицо его было в красных пятнах. Все было понятно без слов. Я пошел за ним по коридору, на ходу придумывая слова утешения.
На улице Мишка сказал:
— Заметили, дьяволы, что подчистил. Сразу дали от ворот поворот.