— Меня послали за второй, — выдыхает парнишка.

Свинья наконец оставила в покое штаны Эрка и теперь лениво жует лямку его холщовой сумки, валяющейся на траве. Парнишка пялится на свинью, но не забывает про задание.

— Старики сказали, не может та ничего. Сказали, вот эта главная, — он машет на меня рукой, испачканной в земле и в белом.

— А с чего они так решили? — спрашиваю я.

Четыре пары глаз сходятся на мне. Неуютно. Можно подумать, будто я деревом была и вдруг пошла на корнях. Хорошо еще хоть свинья не так удивлена.

— Сказали, что так призналась та… ну… ее увели, которую, — бормочет подросток.

— Ну, тогда веди меня, главную, к тому, кто у вас тут решает, — говорю я и добавляю требовательно: — И вы, доблестная охрана, не стойте кустами. Вам меня стеречь положено. Так что собирайтесь и следуйте… Эрк, отбери свою сумку, пока ваша кормилица весь твой сбор в себя обратно не скормила.

Послушались. И словно бы даже успокоились. Наверное, от строгого голоса.

Мы взбираемся по холму мимо упавших и покосившихся навесов. Несколько сорванных полотнищ устало лежат на земле, никто их не крепит обратно — некому, холм пуст.

Парнишка, когда набирается храбрости ко мне обратиться, спрашивает негромко:

— А кто вы такая?

— Вот дурак! — раздается сзади. — Про Ходящих не знает.

— Да не дразни ты его, а растолкуй.

— Послать бы тебя к Старому Фичу, пусть он растолковывает.

Я решаю не вмешиваться, а наоборот, послушать. Мне вспоминается комната Алы и учебная голограмма, которая расскажет, как устроен мир. Но самым бойким образом в воспоминание прорываются фрукты в вазе. Очень хочется есть.

— Когда-то мир был большим, — бородач тычет пальцем в небо, где как раз уходит за видимый край золотая пирамида 206-го, — и вот такие, как эти девки, миром владели. А потом его поделили на куски.

— Кто поделил?

— Кому надо было, тот и поделил. А эти ходят и думают, как бы все вернуть.

— Так это же здорово — большой мир! — восклицает пацан. — Он же огромный!

— Ну вот дурак, благо, молодой. У нас свой кусок есть, и никто нас тут не трогает. И мы сами им владеем. Разве только вот такие приходят и думают. А когда большой, когда все куски вместе, то и напасть могут с разных сторон. Куда тогда денешься?

— Такие вот не только думают, — бросает третий. — Лишь бы прийти на наш кусок да оттяпать.

Именно он схватил меня за ботинок и не получил наказания. Интересно, если бы я тогда в него плюнула, он сейчас бы не дерзил?

Он волочет на растрепанной веревке «их кормилицу». Свинья бредет неохотно. Ей гораздо интересней все, что попадается под ногами, чем вынужденная прогулка куда-то мимо возможно вкусных растений.

Я кошусь на нее и прищуриваюсь. В ней почти ничего не светится розовым. Сильное животное получилось — молодец Сатс, не просто исправила, а что-то еще сумела заложить. Если останется время после того, как я вытащу своего Мастера, можно будет изучить, что и за счет чего умеет это свинка.

Почему я уверена, что вытащу Сатс? Да потому, что иного мне не остается. Когда под ногами только один путь, а в целях — только одно дело, тогда вера сама встает рядом с тобой, плечом к плечу, как двое в переходе. А может, это не вера, а осознание безвыходности, и я просто их путаю, как часто смешиваются два противоположных понятия…

Сначала мы спускаемся с холма у заводи и идем вдоль берега. Потом сворачиваем в низину с высокой, мне почти по колено, травой. Под ногами сыро, но не топко. Тропинки здесь нет. От города до заводи местные пользуются дорогой, которая идет дальше от реки и выше по холму, через плоскую вершину. В ее конце возле заводи вчера стояли телеги.

Я иду не спеша — не хочу споткнуться в траве и упасть. Пацан в серой рубахе суетится и дергается. Для него я плетусь непозволительно медленно. Непозволительно для него. Его послали привести меня поскорее, он объяснимо боится провалить поручение.

Наша прогулка выходит короткая. И сотни вдохов не сделано, как низина выгибается вверх. Еще чуть-чуть — и из-за небольшого холма нам показываются соломенные крыши, берег мутной реки и опустевшие причальчики.

Вот и окраина города; мы идем мимо тихих домиков со стенами, обмазанными глиной и засохшей грязью. Нам начинают встречаться люди. Кто-то топчется на порогах своих домов и не знает, куда им бежать и что делать. Кто-то обнимает понурых женщин — родных или соседских? А кто-то бросается к нашей процессии, но ему навстречу Эрк или бородач вскидывают острые копья. И все смотрят. Сначала — на меня, чужачку. Потом — на свинью, которую тащат на веревке, на суть их существования, на искаженное чудовище, кормившее их своими выделениями.

Чем больше встречается людей, тем через более густое отчаяние мы идем. Появляется ропот, звучат вскрики, причитания, невдалеке кто-то рыдает взахлеб.

А где-то впереди маячит злость, и еще я чувствую местных, обладающих властью. У них не будет слез или потерянных взглядов. У них голос строгий, у них приговор весомый, у них рука карающая. И у них — мой Мастер.

А потом придет ярость. Мне надо успеть убраться до нее.

Нам убраться — что это я!

Настраиваю слух, погромче — и улавливаю, что заманившего меня сюда тонкого звона больше нет на этом осколке. Значит, набору пошло на пользу. А разумные выкарабкаются. Ведь на то им разум и дан, чтобы искали и находили выход из трудностей.