— Слышишь? — старик воодушевляется и тычет пальцем в стену позади себя. — Это за вашими жизнями пришли. Вы наши испортили, так…

— Сомневаюсь, — во мне начинает говорить злая храбрость, хочется отвечать дерзко, пугающе. — Они пришли за вами. Требовать ответов, как жить дальше. Требовать справедливости и порядка.

— А мы отдадим им тебя. И помощницу твою.

— Не отдадите. Остаток разума не позволит. Вы помните про Ходящих. Значит, помните, что бывает с теми, кто их тронул.

Вру. Нагло. И плохо. Ала бы сразу раскусила, да и Крин не оставила бы такое без ответа. Хорошо, что их здесь нет.

Никто не помнит, что бывает с теми, кто причинил нам вред. Если наши погибают, то или сразу парой, или уцелевший возвращается и рассказывает, как второму не повезло перед чудовищем. Но здесь веру в то, что нас трогать запрещено, поддержать будет только на пользу.

Этот старик слаб. Он здесь не самый главный и сам это знает. Это гнетет его и точит его силы вернее, чем время. И он агрессивен. Я вижу, как дрожит его нос, как жмутся губы.

Мне надо стать главнее.

— Начните уже думать, как жить дальше! — командую я, обращаясь к другим старикам на скамье. — Вы перестали питаться ядом, убивающим ваш народ. У вас не будут рождаться безрукие дети и иные калеки. А нам надо уходить: нас ждут в других местах. Приведите мою помощницу и дайте нам уйти.

Старик с левого края встает, кряхтя и явно напоказ увеличивая свою старческую немощь. Глаза у него блестят.

— Мой старший сын недавно женился на твоей дочери, почтенный Тар, — говорит он, обращаясь к сидящему в центре скамьи, — и ты знаешь, что болтают о ее здоровье.

— Моя дочь в доме твоего сына. Он плохо о ней заботится, раз болтают, — огрызается тот.

— Покуда мы живы, мы заботимся о своих детях, в каких бы домах они ни жили. Мы уважаем тебя, почтенный Тар. Твоя дочь выросла здесь, а не на том берегу.

— Почтенный Борк, ты поднялся, чтобы напомнить мне о печалях моей семьи? Если да, то опусти свой зад обратно на скамью и не выпускай воздух ни через какое отверстие своего тела.

По скамье ползет хмыканье.

— Не надо пытаться быть похожим на Старого Фича, почтенный Тар. У тебя дурно выходит, — улыбается лукавый Борк, но тут же становится серьезным. — Печали твоей семьи — печали и моей. И радости у нас тоже общие. Твоя дочь слаба здоровьем. Возможно, тому виной яд, про который нам говорит эта женщина, — он указывает на меня. — Но сейчас все изменилось. Да, мой сын, как и другие, боится, что нечего будет есть его семье. Но если все правда, то дочь твоя выздоровеет. Перестанут болтать, что ее ребенок, когда родится, останется в тот же день без матери. Если все правда, ты больше по ночам не будешь взывать к нашей звезде, не будешь просить ее за своего неродившегося внука. И все про…

— Не твоего ума дело, к кому я взываю! — вспыхивает почтенный Тар и взвивается со своего места.

— И не моего тоже, уважаемый Борк, — говорю я громко. — Но вы правы. Едва вы перейдете на другую пищу, проникшее в ваши тела искажение уменьшится.

— Да, надо дать людям такую надежду. Но где взять эту другую пищу? — замечает Борк.

На меня нацеливаются взгляды почтенного собрания. Старики, а смотрят как дети, будто я сейчас чудо сотворю. И они намерены меняться. Вернее, они считают это обменом, хотя это не больше, чем лихая жадность: сначала взяли то, что было мое, а теперь требуют еще что-то отдать, что-то сделать, вымогатели.

Сложное чувство, очень сильное и сложное — нелюбовь к людям, забравшим у меня моего Мастера. Мы защищаем разум, поддерживаем его и его носителей. Но сейчас эта нелюбовь поселяется во мне как нечто, способное потеснить все принципы и задвинуть их так далеко, где начинается чистый гнев.

Чтобы мой гнев, рвущийся наружу, не обрушился на людей, которых я же должна беречь, я прикрываю глаза, втягиваю носом воздух — и на медленном выдохе говорю:

— Все идеи я изложу только тому, кто будет из них выбирать.

А снаружи новая волна криков бьется о каменный утес башни. Кто-то визжит.

Старики заозирались. Может, они и убедили бы друг друга, что нас надо отпустить и самим заняться своими делами, навести порядок. Но тут в стену как бухнет! Словно бросили камень роста в два, не меньше. Как не снесли только?

Почтенный Тар, перепугавшись, падает на скамью, переваливается через нее к стене, цепляется за сиденье кривыми пальцами. Из-за спин бледных, но неподвижных трех старейшин доносится его визг:

— Стража! Запереть двери. Эту — прочь. Запереть все!

— Прочь не доведем, — гудит один из охранников и косится на дверь, куда уже опускают увесистую перекладину. — Какое прочь? Порвут.

— Ко второй, в подвал! — выдает сообразительный Борк и поворачивается к почтенным. — Несите трубы, пойду говорить. Надо унять, не то нам шеи свернут… Тар, поднимись уже!

Тот боязливо встает. Даже среди галдежа и шума я слышу, как скрипят у него дрожащие колени.

— Чего? — растерянно спрашивает он у Борка.