– А знаешь, как назовут твой поступок? Предательством!

– Пусть называют – те, кто не захочет понять правду, которую я действительно не могу предать.

– Но как можешь – ты? Ты – Милан? Не знавший ни страха, ни сомнений. Единственный, кому я решился раскрыть до конца всё, что показалось бы чуть ли не кощунством слишком многим, у кого не хватает сил смело выслушать трезвые веления разума, и что – поэтому – незачем знать всем.

– И дал мне возможность этим до конца понять то, что я защищал вместе с тобой. В благодарность за это я никогда не воспользуюсь твоей откровенностью, когда буду уже не в ваших рядах: ты ведь этого боишься. Тех твоих слов никто не услышит от меня. Я хотел бы даже забыть их.

– Забыть?

– Да! Если признать правдой то, что ты сказал, людям следует как можно скорей превратиться в киборгов. Так: по-моему, мы уже всё сказали друг другу. Пора прощаться.

– Как, всё-таки, объяснить тебе? – Эя задумалась. – Нет – пожалуй, словами я тебе это до конца не передам. Знаешь, что: полетим к нам! Тебе надо увидеть ребенка вблизи – не на экране.

До сих пор они избегали контактов ребенка с не членами своей семьи – исключение было сделано только для умиравшего Марка. Рита первой после него должна была увидеть сына Лейли.

... Лейли кормила ребенка. Рита чувствовала, что начинает понимать то, что затруднялась передать словами Эя.

Ребенок кончил сосать, и Лейли протянула его ей:

– Подержи его минуту, пожалуйста. Только бери, как я.

Рита осторожно взяла маленького. Удивительный крохотный человечек! Теплый, и пахнет молоком. Что-то переворачивалось в груди.

– Теперь понимаешь, да? – спросила её вошедшая в комнату Эя.

Рита кивнула.

– Ты смотришь на него так, как будто хочешь ему дать свою грудь. Как я, когда мне первый раз дали подержать ребенка.

И вдруг слезы полились по щекам Риты. Эя поспешила взять внука и унесла его.

– Что с тобой, девочка? – Лейли села рядом с Ритой, обняла.

– Я... Я... Я подумала: что он – мог не родиться. Из-за того...

– Не стоит теперь вспоминать это.

– Нет! Мне надо – рассказать тебе: я так – перед вами всеми – виновата! Вы же даже подумать не могли.

– Ну, если нужно – расскажи: не мучайся. Я слушаю.

Горячась и сбиваясь, Рита стала рассказывать. Всё: как была лазутчицей Йорга, что подсказала им “Дикую утку” и “Кесарь и Галилеянин”.

– Но ведь было не только это, верно?

Да: не только это. Ещё – первое посещение этого дома, когда что-то сдвинулось в ней. Как постепенно их слова, их мысли проникали в нее. О мучительных колебаниях между ними и Миланом.

– Правда, мне стало казаться, что и он начинает меняться – как и я. Стала ему многое рассказывать – не то, что представляло лишь ценность для Йорга: свои впечатления о вас. Он слушал. Не спорил, не возражал. И мне всё больше казалось, что он иной – не такой, каким всё же, в конце концов, оказался. Я так обрадовалась, когда он попросил познакомить его с вами. Если бы я знала, что он задумал!

– Не грызи себя! Ты шла к нам нелегким путем.

– Ты – почему-то – всегда мне верила!

– Да. Что-то мне в тебе нравилось: а я доверяю своему чутью. У тебя с самого начала были кое-какие задатки, но в “Деве рая” ты поразила меня: теперь-то я понимаю, почему ты могла так играть. Скажи, ты его очень сильно любишь?

– Что?! Кого?

– Милана.

– Люблю? Да он же чуть не сделал с тобой то, что Йорг с Евой. Ненавижу!

– Трудно тебе.

– Да... – Рита сидела, низко опустив голову.

– Это – благо для тебя: и любовь к нему, и твои теперешние муки – без них ты не стала бы настоящей актрисой. Может быть, ещё долго. У нас нет другого выбора: чтобы играть по настоящему, нужно пройти через слишком многое самой. Не вешай голову, девочка! Жизнь сложная вещь, – и любовь тоже.

– Я не могу простить ему...

– Он – не был похож на Йорга, когда тот спокойно расправлялся с Евой: я слышала запись её рассказа. А Милан, я заметила, горячился: не чувствовал себя уверенно. Что, если он заставил себя это сделать? Пытаясь преодолеть колебания, которые ты ему, возможно, внушила. Его путь может быть трудней твоего. Не торопись!

– Зачем ты его защищаешь?

– Я же говорю: доверяю своему чутью. А он умный: многое понимает. Иначе – так точно – не определил бы мое самое уязвимое место: то, что он говорил, сидело во мне. В самой глубине: я заставляла себя не думать об этом – потому что боялась. Нет – почему-то он мне, всё-таки, понравился: в нем наверняка есть что-то хорошее. Расскажи мне о нем: конечно, если хочешь.

... – Ему нравятся дети: вот видишь!

– Ты снова защищаешь его. Зачем? Ведь он же враг!