— Не прикасайтесь ко мне, Фабрицио, не надо! — В голосе ее прозвучала паника, когда он попытался повернуть Марию к себе. Она отступила в сторону, и он в смущении опустил руку.

— Ваш выбор не между Карло и мной. Вам нужно выбрать между тем, чтобы влачить печальные дни, лишь отдаленно походящие ка жизнь, осудив меня на то же, и тем, чтобы сделать нашу жизнь радостной. Вам нужно лишь мужество, чтобы любить меня.

— Не уговаривайте меня, Фабрицио. Я уже сказала вам. Я сделала свой выбор. Пойдемте отсюда.

Он молча вернул ожерелье на место, запер горку. Все его поведение изменилось. Видно было, что он потерпел поражение. Она заметила, что он слегка ссутулился, когда клал ключ в потайное отделение и брал в руки канделябр.

— Мария, — сказал он в дверях, — всего одно слово. Скажите, что я должен делать.

— Ничего, — ответила она. — Совсем ничего.

Он начал протестовать, возражать, но она приложила пальцы к его губам, в последний раз позволив себе радость дотронуться до него.

— Вы прекрасно знаете, что ничто иное невозможно.

Дома она нашла маленький перстень в кармане своего траурного платья. Она поцеловала его, вспоминая отражение лица Фабрицио в зеркале. Потом надела перстень на мизинец. Он подошел. Она легла с ним в постель, постоянно прикладывая его к губам, пока не заснула.

Любовь — это безумие. Решив придерживаться роли добродетельной супруги, Мария сделала храбрую попытку внести порядок в жизнь, в которой не было ни Беатриче, ни Мадделены Карафа, общество которой согревало Марию, — ведь она напоминала не только о Беатриче, но и о Фабрицио, что было опасно. Чтобы занять чем-то голову, она снова взялась за историю Констанцы д’Авалос. Но Мария была не способна сосредоточиться на ней. Она ежедневно посещала мессу, навещала Антонию, вызвала портных, уделяла больше внимания Эммануэле и занялась организацией следующего концерта Карло. Она знала, что Карло за ней наблюдает, причем не издалека, с иронией, как обычно, а более пристально, как будто ожидая, что она выдаст, что ее тревожит. И среди всей этой бурной деятельности ей не удавалось ни на минуту выбросить из головы Фабрицио Карафа.

Наедине с собой она не могла противиться сладостному искушению вспомнить его лицо и слова, сказанные ей в «Ла Сирена», — неужели это было всего неделю назад? Она вновь чувствовала его теплое дыхание на своих волосах, мимолетное прикосновение его губ к своим пальцам; вспоминала каждое сказанное им слово. Даже когда она не вызывала в памяти его образ, он все равно был с ней. И хотя она сурово корила себя за это, мысли о нем не приносили ничего, кроме радости, так что она невольно улыбалась.

В конце концов, она признала это. Она любит Фабрицио Карафа. А любовь — это действительно безумие.

Она каялась в своей вине. Преклонив колени перед духовником, она исповедовалась ему в своей греховной любви, и он предупреждал Марию об опасностях, ожидающих ее, если она не выбросит из головы подобные запретные мысли. Все, что она могла сделать, — это упорно думать о том, что Бог совершил ошибку, создав такое красивое искушение, как Фабрицио Карафа, потому что больше не могла ему противиться. Особенно теперь, когда не было Беатриче и когда она знала, что Карло порой делит свой тайный мир с другим — или другими — кто знает, что или кого включала его запретная личная жизнь? Не в силах вообразить эту сторону жизни Карло, она не могла вынести мысли об этом; не могла даже дать этому название. Но вопрос не шел у нее из головы.

Первую неделю после бала в «Ла Сирена» Мария позволяла себе предаваться таким мыслям, но не собиралась действовать под их влиянием. Теперь ее визиты в детскую участились — она заходила туда два раза в день. В свои полтора года Эммануэле был хорошеньким, как херувим, ребенком, с быстрыми темными глазами Карло и светлыми волосами матери. Мария любила его меньше, чем остальных рожденных ею детей, но надеялась, что с этим ребенком не случится ничего плохого. Эммануэле был единственным, кто, как она была уверена, достигнет совершеннолетия.

На пятый день Карло зашел в детскую в своем длинном черном халате, с лютней в руках. Сильвия сразу же удалилась: Карло любил бывать наедине со своим сыном. Мария осталась, чтобы сделать приятное Карло. Он часто играл и пел ребенку, предвкушая то время, когда сможет обучать его, и они будут вместе музицировать. У Эммануэле резались зубы, и он капризничал, но, услышав музыку, успокоился.

Сыграв всего одну песню, Карло положил лютню, поджал губы и молча посмотрел на Марию.

— Почему ты носишь герб Карафа? — медленно произнес он.

— Потому что этот перстень принадлежал Беатриче. Я ношу его в память о ней, чтобы она всегда была рядом со мной.

— Ты моя жена! — заорал он, внезапно придя в ярость. — Уж если ты носишь герб, то это должен быть герб Джезуальдо. Кто дал его тебе?

Эммануэле снова начал хныкать.

— Фабрицио Карафа. Он заказал его для Беатриче.

— Не носи его в моем присутствии, а также когда выходишь из дома. Разве тебе не приходило в голову, Мария, что, надевая герб семьи своего первого мужа, ты выставляешь меня на посмешище?